Все-таки актером был Лубовский, с мощным таким актерским началом. Впрочем, это можно назвать и артистизмом — и этого у него хватало. Поднимаясь по ступенькам, он успел приветственно махнуть рукой кому-то на втором этаже, мимолетной улыбкой поприветствовать охрану и, наконец, прижать к груди красавицу Елену, которая знала, в чем встретить мужа — легкие брючки, великоватый свитер и, конечно, улыбка, улыбка, несмотря ни на что.

И все это она исполнила просто великолепно.

— Устал как собака, — прошептал ей на ухо Лубовский — перед ней он не лукавил.

— Знаю, — сказала Елена. — Но ты молодцом.

— Знаю, — ответил Лубовский. — Но это было нелегко.

— Знаю, — успела ответить Елена.

— Слушай, — рассмеялся Лубовский, — а на фиг нам с тобой еще и разговаривать?

— Я готова.

— Ну, ты даешь! — восхитился он столь легкому пониманию.

— Но чуть попозже, да?

— И опять ты правая. Знаешь... Никому не скажешь? — спросил он уже в прихожей.

— Говори.

— Линяем.

— Когда?

— Сегодня. В крайнем случае завтра.

— А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?

— Какая ты умная! — опять восхитился Лубовский почти непритворно.

— И это мне известно, — улыбнулась Елена.

— Решим-решим-решим, — зачастил Лубовский, поднимаясь в кабинет. — Надо еще с одним придурком словечком переброситься. Надо. Надо все зачистить.

— Кстати, он звонил, этот твой придурок. Побеседовать хотел.

— О чем?

— Сказал — о жизни.

— Он знает мой домашний телефон?

— Видимо.

— Откуда звонил?

— Похоже, не из Москвы. Но и не из Челябинска.

— Значит, где-то на подходе?

— Похоже на то.

— Ишь ты! — протянул Лубовский, падая в глубокое кресло. — Шустер, однако. Как он?

— Весел, улыбчив, доброжелателен. Готов к шутке, готов словами поиграться.

— Да, это он. Дураком прикидывался?

— Очень даже охотно. — Елена опустилась в другое кресло и закурила.

— Это он. Павел Николаевич Пафнутьев.

— Он действительно придурок?

— Себя назвал унылым. Опасаюсь унылых. Меня совершенно не пугают энтузиасты, самоотверженные и бесстрашные. Мне по фигу усердные и старательные. Мне плевать на жестких, цепких и безжалостных... Но унылые, о, эти унылые, — протянул Лубовский. — С ними нельзя договориться, их нельзя запугать, они не покупаются, не продаются... Они унылые! — воскликнул он, не сдержавшись.

— Справишься. — Елена выпустила душистый дым крепкой сигареты к потолку. — Не впервой.

— Главное, чтобы ты в это верила.

— Я верю. Забудь. Президент сказал что-нибудь о грядущих переменах в твоей жизни?

— Открытым текстом.

— Страна вас видела...

— Кого это нас? — спросил Лубовский с чуть заметным раздражением. Он не любил двусмысленных слов в разговоре, не любил неясностей, намеков.

— Тебя и президента. Вы так мило беседовали... Я даже порадовалась за него.

— Или за меня?

— Я правильно выразилась.

— Спасибо.

— Ты сказал, что унылые не продаются... Но то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. Разве нет? Разве это не твои слова?

— Есть методы подешевле.

— Не время прибегать к дешевым методам. Тебе светит кое-что более значительное. И если президент говорит об этом открытым текстом... Твои возможности будут безграничны.

— Президент не так прост, как это может показаться.

— Ты хочешь сказать, что... — Елена замолчала, понимая, что не все слова можно произносить вслух даже здесь, даже в этом надежном доме.

— Да, именно это я и хочу сказать, — со вздохом произнес Лубовский и наконец позволил себе расслабиться — откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза. — Я подремлю, — сказал он.

Это была просьба оставить его одного.

— Что-то приготовить? — спросила Елена, поднимаясь из кресла.

— Может быть, рыба, — без вопроса проговорил Лубовский. — И сухое. Холодное.

— Крабы?

— Нет, рыба. Белая. И тоже холодная. Жару у меня своего хватает. Пока хватает.

Елена вышла, осторожно притворив за собой дверь. Лубовский вытянул вперед ноги, сковырнул черные туфли на тонкой подошве, в которых совсем недавно блистал в кремлевских коридорах, и с тяжким вздохом еще глубже утонул в ласковом, угодливом кресле. На какое-то время он даже, кажется, задремал, задышал ровно и размеренно. Все-таки рановато он покинул больничную палату, но организм, привыкший к перегрузкам, выкарабкивался, мобилизуя все свои силы.