Терпение мое, однако, могло вот-вот лопнуть. Клавдия, движимая материнской гордостью, захотела пригласить Антонию и Рубрию, одну из старейших весталок, на твои именины, с тем чтобы в их присутствии я признал тебя моим законным сыном, — ведь старая Паулина Плавция, которая могла стать свидетелем, погибла в огне пожара. К этому времени Клавдия уже поняла значение того, что хранилище весталок сгорело, а вместе с ним и все документы.

Клавдия сказала, что тайна, разумеется, будет соблюдена, но она хочет позвать еще и двоих христиан, на которых можно безусловно положиться. Она твердила мне снова и снова, что христиане более других научены молчанию — ввиду необходимости скрывать свои собрания. Я же считал их всех отъявленными доносчиками и болтунами. К тому же Антония и Рубрия были женщинами, и вовлечь их в эту затею, казалось мне, было равносильно тому, чтобы подняться на крышу храма Юпитера и громогласно сообщить всему городу родословную моего сына.

Клавдия долго упиралась, однако я все же сумел убедить ее обойтись без христиан. Что до весталок, то я, подумав, дал согласие на их приход в наш дом. Мне льстило, что Антония, законная дочь Клавдия, признает мою жену единокровной сестрой и назовет тебя Антонианом — в свою честь и в честь твоего великого предка Марка Антония. Правда, настораживало то, что она пообещала упомянуть тебя в своем завещании.

— Даже и не говори о завещаниях! — воскликнул я, желая отвлечь ее от этой мысли. — Ты гораздо моложе Клавдии, а ведь та еще в самом расцвете лет. Мы трое принадлежим к одному поколению, хотя Клавдии уже за сорок; она на пять лет старше меня, и я пока не собираюсь задумываться о завещании.

Клавдии не понравилось мое замечание, но Антония, потянувшись всем своим стройным телом, посмотрела на меня загадочно и вызывающе.

— Думаю, я весьма неплохо выгляжу, — сказала она, — а вот твоя Клавдия несколько поизносилась, если так можно выразиться. Иногда я скучаю по обществу обаятельного мужчины. Я чувствую одиночество после обоих своих замужеств, которые закончились убийством. Люди боятся Нерона и избегают меня. О, если бы они только знали!..

Я понял, что она сгорает от желания рассказать о чем-то. Клавдии тоже стало любопытно. Лишь старая Рубрия улыбалась своей мудрой улыбкой многоопытной весталки. Антония не заставила долго себя уговаривать и с притворной скромностью поведала нам, что Нерон несколько раз очень настойчиво упрашивал ее стать императрицей.

— Естественно, я не могла пойти на это, — сказала Антония. — Я объяснила ему, что у меня еще слишком свежа память о моем сводном брате Британнике и моей сводной сестре Октавии. Щадя чувства Нерона, я промолчала о его матери Агриппине, хотя та, будучи племянницей моего отца, приходилась мне двоюродной сестрой, как, кстати, и тебе, любезная моя Клавдия.

При воспоминании о смерти Агриппины я вдруг сильно закашлялся, и Клавдии пришлось похлопать меня по спине; заодно она посоветовала мне не прикладываться столь часто к кубку с вином. Я послушно кивнул, подумав о несчастной судьбе моего отца, который, напившись, столь удачно выступил в сенате, что сам обрек себя на гибель.

Все еще кашляя, я спросил Антонию, какие доводы привел Нерон, обращаясь к ней с таким предложением. Она посмотрела на меня своими синими глазами, потом поморгала и уставилась в пол.

— Нерон признался, что давно тайно любит меня, — ответила она, — и что именно по этой причине был столь недоброжелателен к моему покойному мужу Фаусто Сулле, полагая его слишком пресным для такой женщины, как я. Возможно, это немного оправдывает его в случае с убийством Суллы, хотя официально он объяснял смерть моего мужа в нашем скромном доме в Массалии исключительно политическими соображениями. Между нами говоря, мой муж действительно поддерживал тайную связь с командирами легионов в Германии.

Оказав нам, своим родственникам, такое доверие, Антония решила быть откровенной до конца и продолжала:

— Как женщину, меня, конечно, слегка растрогало это признание Нерона. Жаль, что он такой ненадежный человек и что я так сильно его ненавижу, но, согласитесь: когда захочет, он может внушать симпатию. Я не потеряла головы и не забыла о разнице в возрасте между нами, хотя она не больше, чем у вас с Клавдией. Я с детства привыкла считать Нерона отвратительным мальчишкой, да и память о Британнике осталась бы для меня непреодолимой преградой, даже если бы я простила Нерону гибель Октавии. Ведь ей и впрямь не стоило соблазнять Аникета.

Я не сказал ей, каким искусным актером может быть Нерон, когда дело обещает выгоду. В его нынешнем положении ему представлялось весьма полезным — для взаимоотношений с сенатом и народом — самым тесным образом связать себя с Клавдиями. Антония подходила для этого как нельзя лучше.

Мысль о том, что наша собеседница может в скором будущем стать женой цезаря, повергла меня в уныние; моим сокровенным желанием было, чтобы происхождение твоего отца никогда не могло унизить тебя в глазах общества. Я тайно завладел многими документами, среди которых оказались письма, написанные — но не отправленные, — моим отцом Туллии из Иерусалима и Галилеи еще до моего рождения. Эти письма, похоже, свидетельствовали, что мой отец, серьезно помрачившись умом от несчастливой любви — немалую роль тут сыграли поддельное завещание и предательство Туллии, — опустился до того, что верил всему, что бы ни говорили ему евреи; он верил даже галлюцинациям. Но самым печальным с моей точки зрения было то, что письма раскрывали прошлое моей матери. Она была всего лишь простой танцовщицей-акробаткой, рабыней, которую купил и освободил мой отец. О ее происхождении мне не удалось выяснить почти ничего, кроме того, что родилась она на одном из греческих островов.

И ее статуя, установленная в городе Мирине, и все бумаги с ее родословной, которые мой отец вывез из Антиохии, предназначались для того, чтобы пустить людям пыль в глаза и застраховать мое будущее. Эти письма даже заставили меня задуматься, действительно ли я был рожден в браке и не получил ли мой отец свидетельства об этом уже после смерти матери, подкупив власти в Дамаске. Благодаря истории с Юкундом, я уже знал, сколь легко удаются такие вещи, когда сеть деньги и влияние.

Я не рассказал Клавдии о письмах и документах моего отца. Среди бумаг, которые были весьма важны в финансовом отношении, я нашел также заметки на арамейском языке об Иисусе из Назарета, написанные еврейским сборщиком податей, знакомым моего отца. Я чувствовал, что не смогу их уничтожить, и потому спрятал их вместе с письмами в своем тайнике, где хранил кое-какие бумаги, не предназначенные для случайного глаза.