— А чем ты болен?

— Я же сказал: легкие у меня слабые. Скоротечная чахотка. Ясно тебе?

Он прерывисто дышит, и хрипы вырываются у него из груди вместе со смехом.

— А почему ты не хочешь лечь в больницу?

— Потому что это как война: оттуда не возвращаются, а если и возвращаются, то такие тощие, что зимой ветер подует — и человека нет.

— А тебе не страшно?

Крыса погружает в его глаза свой зелено-кошачий взгляд, и голос у него становится низким и взрослым — и от этого голоса на горячие камни веет холодом.

— То же самое было у моей сестры: она умерла. И у твоей матери, и у многих ребят, которые и до двадцати-то не дотянули. Они у меня на глазах поумирали. Так что… когда известно, чего ждать, уже не страшно. Даже наоборот, знаешь, что хоть напоследок можешь пожить в свое удовольствие.

Он вскакивает, отстегивает от пояса цепь и спрыгивает на тротуар. Пьеро догоняет его, и они вместе направляются к дядиному дому.

— Что ты делал в церкви?

— Меня гулять послали.

— Вот, вот, вечно они посылают детей гулять. А потом удивляются, что из них вырастают уличные мальчишки. Давай поиграем! Беги вперед.

Крыса на свой лад сумел освободить его от какого-то тягостного чувства, и теперь ему дышится почти так же легко, как если бы он все еще был там и лежал бы на животе в пыли, читая Китайцу какую-нибудь историю, а Китаец слушал бы его, разинув рот и забыв про муравьев, хотя все равно ни слова бы не понял.

— А как тебя по-настоящему зовут?

Крыса выбрасывает цепь вперед, словно хочет метнуть ее куда-то далеко, но из рук не выпускает.

— Гастон. Но так меня только мать называет. А она до того меня боится, что никогда со мной не разговаривает.

— Скажи, Гастон, а зачем они заставляют тебя ложиться в больницу?

— А ну беги, тебе говорят! Тут дело не во мне, а в других. Я ведь заразный. А заразных держат взаперти, как диких зверей.

Пожалуй, он мог бы полюбить Крысу, ведь Крыса, наверно, только потому такой злой, что его даже больного не оставляют в покое. Чтобы доставить Гастону удовольствие, он пускается бежать задом наперед и улыбается ему.

— А почему тебя прозвали Крысой?

— Сам не знаю. Меня так еще в школе звали. Может, потому, что я был такой тощий, что мог пролезть в любую дыру.

— А ты не обижаешься? Прозвище-то не очень красивое.

— Скажешь тоже! Крыса — самое умное животное, я тебе как-нибудь объясню.

И тут же, без предупреждения, слегка подавшись вперед, он запускает в него цепью, она обвивается вокруг щиколотки, но это совсем не больно. Крыса сразу подходит и освобождает его.

— Как тебе нравится моя игрушка? Пошли отольем. А потом к нам.

Крыса ведет его к себе через какой-то странный прямоугольный проход, пробитый прямо в стене дома — он и не знал, что бывают дома с дыркой посередине, — там темно и пахнет мочой, но они сразу же выныривают на залитую солнцем лужайку: трава, видно, оттого такая высокая, выше головы, что здесь коров не пасут, она вся усеяна маргаритками и маленькими желтыми цветами вроде колокольчиков, которые осыпаются при первом прикосновении; посередине идет тропинка прямо к галерее с полупровалившейся ржавой крышей. Где-то в траве рычит собака.

— Заткни пасть, Люцифер! Пожалуйте в мой замок, здесь мои угодья. Землица — первый сорт!

На веревках сушатся облепленные мошками простыни, кругом жужжат пчелы. Пес тут же замолкает.

— А вот еще сооруженьице, красота! Есть на что посмотреть, повыше любого небоскреба…

Длинная белая рука Гастона указывает куда-то вверх: огромные стальные клетки, упирающиеся в землю своими лапами между низенькими домиками, громоздятся друг на друга, уходят в небо все выше и выше и заканчиваются двумя исполинскими каменными колоннами, которые выше самой высокой церкви на свете, они словно гигантское окно, повисшее в воздухе.

— Штаны великана, — смеется Пьеро.

— Ух ты! Надеюсь, у твоего великана нет задницы! — восхищенно восклицает Гастон. — А то представь себе, если… крантик откроется. Ведь целую реку напустит. С золотыми рыбками. Штаны… и придет же такое в голову!

Крыса долго глядит на мост, точно видит его впервые в жизни, и взгляд его становится серьезным, он больше не смеется.

— Чтоб он провалился, этот мост!

— Тебе нехорошо?

— Нет. С чего ты взял?

— У тебя лицо другое стало.

— Здрасьте, лицо у меня другое! А жаль, что я и правда не могу меняться, а то бы я на вас такого страху нагнал.

— А Балибу может, он умеет превращаться в кого угодно.

— Бали… чего?

— Балибу. Это кот, желтый-прежелтый.

— Ну уж кот он всегда кот, меня не обманешь. Крысы кошек не любят… между ними давняя война, а крыс все равно больше.

— Балибу, когда в кого-то превращается, он уже не кот.

— Что ж он тогда, лошадь, что ли?

— Может, и лошадь, но уж никак не крыса.