— И что?

Я так увлеклась историей, что перестала обращать внимание на Лемеха, а он, оказывается, замер напротив меня и буквально ловил каждое слово.

— Что? Что? — нетерпение его достигло, казалось, высшего предела, хотя — казалось бы, где Лемех с его интригами и где Романовское паломничество.

— И ничего. Его окружили, как святого, люди ползли по земле, чтобы только коснуться следа его сапога. А когда семья погрузилась на пароход, чтобы плыть дальше, люди шли в воду, следом, только чтобы быть ближе. Некоторые чуть не утонули. Представляешь? Эта сакральность российской власти — она необъяснима. Но она существует и поныне.

— Вот! — Лемех обессиленно рухнул в кресло, не дав мне договорить. — Вот. Очень это ты вовремя рассказала про людей, тонущих, только чтобы быть ближе к царю. В России это было, есть и будет. Но! Он должен быть один. Один, понимаешь, — полубог, ради которого можно радостно утонуть. А вокруг бояре, которых он — только он — казнит или милует. Но чаще — казнит. Потому что народ живет плохо. А народ всегда будет жить плохо, и всегда будут виноваты бояре. А он один будет всегда прав, и справедлив, и мудр, и добр, и щедр.

— Ну, это все совсем не ново. Это целая теория.

— Помолчи со своей теорией сейчас, ладно? Теории хороши тем, что уходят, но оставляют некоторые ценные идеи. Все. Идею я уже уловил. Теперь нужна технология.

— Прости, но теперь я не уловила. Какая тебе еще нужна технология — выборные отработаны сотни раз. Приедут еще эти американские чубайсовские технологи и выберут вашего Бориса Николаевича, даже если он, родимый, этого и не заметит, — у меня уж слипались глаза, последнее я бормотала в полусне, хотя все еще слышала и понимала.

— А при чем здесь Борис Николаевич?

Сна как не бывало. Сначала мне показалось, что это сказал кто-то посторонний. Потом — еще страшнее — в кресле, где только что восседал Лемех, сидел кто-то другой. Но это был он. Только изменившийся до неузнаваемости.

— При чем здесь Борис Николаевич? То есть летом — возможно, еще и он, а дальше… Дальше. Ну, подумай сама, ты так красиво сейчас рассказала о народной любви и неограниченной власти. Зачем же отдавать все это кому-то другому?

— Леня, но ты же не собираешься баллотироваться в президенты.

— А почему? Можешь не отвечать, потому что я еврей, банкир и сын банкира. И одного этого уже достаточно, чтобы поставить крест на моей идее. Ха, неплохой каламбурчик, из серии надетых крестов и снятых трусов. Да?

— Да. Но ты знаешь, что я не люблю пошлости.

— Прости. Но — нет. В том смысле, что ты не права. В политике, как и бизнесе, нет ничего невозможного. И, следовательно, надо сделать так, чтобы еврей и банкир мог стать тем самым сакральным и возлюбленным.

— Как?

— Этого я пока еще не знаю. Но буду знать очень скоро, можешь не сомневаться.

— А деньги?

— Что деньги?

— Помнишь? Ты говорил мне, что принадлежишь к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров — ты собираешь деньги. И это самый увлекательный и захватывающий процесс. Еще говорил, что популяция объединяется на генетическом или физиологическом — уж не помню — уровне. Значит, ничего не может измениться.

— Может. Меняется все. Гены. Физиология. Кровь. Плазма. Популяции. Впрочем, я совсем не отказываюсь от этого занятия. Просто я слишком хорошо понимаю теперь, что, сколько бы я ни собрал денег и сколько охраны ни нанял, в один прекрасный день ко мне может прийти тот самый, сакральный — и сказать: отдай. Мое. Потому что я здесь главный. И будет прав. И спастись от этого можно только одним способом. Стать им. Сакральным. И потом — объясни мне, дорогая, прожившая со мной двадцать лет, делившая ложе и все такое прочее. чем я хуже любого из этих, сакральных. Глупее? Менее образован? Воспитан? Что? Почему они — очень даже вероятно. А я — никогда. Молчишь. Ну, и правильно делаешь. В таких разговорах лучше помалкивать. И все. Спокойной ночи, дорогая. Ты сегодня устала.

Он упал поверх одеяла и заснул моментально, хотя не был пьян и вообще засыпал тяжело. Почти никогда — без снотворного. Он заснул, будто вместе с речами выплеснул из себя какую-то силу и она оставила его, обрекая на немедленный сон. А я лежала тихо-тихо. Потому что и правда было страшно. Потому что именно тогда я поняла — он сошел с ума. Я не знала, что делать утром — притворяться, будто ничего не произошло и он не объявлял себя нынешней ночью государем всея Руси? Уговорить обратиться к врачу — по какому-нибудь другому поводу — бессонница, которой он обычно страдал, раздражительность — да мало ли. Головные боли. Посоветоваться с кем-то. Но не с Мишкой же? Тот, опережая собственный визг, сначала помчался бы с этой новостью к Лемеху, а потом — пробежался бы по всем прочим. Потом, когда голова уже отказывалась думать, и в сознании рождались какие-то дикие идеи из серии сделать пластическую операцию и скрыться где-нибудь в тихой европейской стране, прихватив даренные Лемехом цацки, — их бы хватило с лихвою до конца дней…

Словом, когда казалось, что выхода нет и быть не может, я вдруг вспомнила: завтра Лемех летит в Лондон по делам, а я вечером — в Москву. Это было хоть какое-то спасение. Несколько дней, которые я могла посидеть и подумать.

Итальянский ресторан «Sale e Pepe» находился в десяти минутах езды от Hilton. Было восемь вечера, когда Леонид Лемех переступил его порог, и… в недоумении замер на месте, оглушенный невообразимым гвалтом. Казалось, что стеклянная дверь небольшого ресторанчика вела не просто с улицы в помещение. Но из одного мира в другой. Из пресного мира британской столицы — в радужную феерию неаполитанского карнавала, прибрежных таверн Сицилии, ресторанчиков Рима или Венеции. С севера на юг. Из прохлады в зной. От вежливой скуки к необузданному веселью. Тесный зал ресторана был полон, при этом казалось, что все находящиеся в нем люди говорят одновременно. И не просто говорят. Кричат, поют, ругаются и хохочут, надрывая голосовые связки. Складывалось такое впечатление, что все они дружно сошли с ума, однако не замечают этого печального обстоятельства и потому невозмутимо продолжают трапезу. От души веселятся и наслаждаются своим же весельем. Но впечатление быстро проходило. И становилось ясно, что необузданно горланит небольшая группа людей, ловко снующих по залу. Остальные, чтобы услышать друг друга, вынуждены говорить чуть громче обычного. Всего лишь. Но для создания атмосферы этого было достаточно.