Антон, не дрогнув своим глянцево-розовым, все еще пугающим лицом, последовал за ним, бросив Инне небрежный взгляд и небрежное: «Привет!» Этой своей независимой, отстраненной повадкой он был настолько не похож на того человека, которого Инна оставила на Звездинке чуть больше суток назад, что она даже замешкалась, не сразу двинулась с места.

«А вдруг он никогда меня не вспомнит?» – пронзила ее внезапная мысль, и Инна зябко вздернула плечи, поскорее отгоняя эту мысль, поскольку от нее хотелось сразу лечь и умереть…

Сколько помнила Инна, летом в Марьиной роще можно было заблудиться, как в лесу, а сейчас высоченные осины и березы сквозили голыми ветвями, и памятники с оградками, выкрашенные классической серебрянкой, а также более или менее пышные надгробия были видны окрест, сколько хватало глаз.

Гуськом они поднялись на небольшую горку; прошли, петляя узкой тропкой, меж могил. Кладбище в этот час было совершенно пустынным, и Инна даже удивилась, когда услышала резкий запах краски и увидела невдалеке двух мужчин, которые сосредоточенно работали кистями, приводя в порядок какую-то оградку. Впрочем, они никак не мешали вновь пришедшим, так что Инна мигом про них забыла, однако Антон нет-нет да и косился в ту сторону.

Инна в принципе любила кладбища. Смерть никогда не приводила ее в священный ужас, мысли о неизбежности конца и земной символ этого конца – могилы – не бросали ее в дрожь, а навевали особое настроение. Имей Инна побольше свободного времени, она почаще бывала бы на кладбище, и не для того, чтобы проникнуться элегической печалью, а чтобы в очередной раз зарядиться мрачноватой энергетикой этого места, которое только слабаков приводит в уныние, а на самом деле так и пышет жизнеутверждающей силой.

Однако сейчас ей почему-то никак не удавалось настроиться на нужную волну. Более того – возникло ощущение, будто никогда в жизни она не совершала более чудовищной ошибки, чем сейчас, когда притащилась, «добрая подружка», выбирать для Ниночки могилку.

Но повернуться и дать деру, чего ей хотелось больше всего на свете, было решительно невозможно. Бармин ей этого никогда не простит, а ссориться с ним было нельзя ни в коем случае. Поэтому Инна, поеживаясь, унимая внутреннюю и внешнюю дрожь, бросала беглые взгляды на довольно-таки ухоженные надгробия Барминых – Крашенинниковых, на оградку, которую, строго говоря, тоже не мешало бы покрасить, на три ямы, выкопанные совсем рядом с этой оградой, да так небрежно, что рыжие кучи раскисшей глины портили весь вид…

Бармин, ссутулясь и сразу став меньше ростом, подошел к памятникам, меланхолично смотрел на лица покойной жены и дочери и как бы не собирался отрываться от этого занятия.

– Погодите-ка, Константин Сергеевич, – сказала Инна, чувствуя, что молчание затягивается и становится просто неприличным. – Где же вы тут место нашли оградку расширить? С трех сторон все вплотную, да и здесь уже кто-то намерен пристроиться, вдобавок сразу трое, видите?

– Где? – рассеянно оглянулся Константин Сергеевич. – А, это… Ничего, Инночка, не беспокойся, это я велел выкопать. Заранее, чтобы местечко занять. Вот тут Ниночку можно будет упокоить, поближе к ее маме. Здесь я когда-нибудь лягу. Ну а тут Антона положим, правда?

Инна даже покачнулась. Испуганно уставилась на Бармина.

«Спятил?!»

Лица его не было видно, он обирал сухие листья с надгробий и бормотал, бормотал себе под нос, однако в гробовой тишине этого места отчетливо было слышно каждое слово:

– Антон, тебе как, с краешку не будет дуть? Или предпочтешь лежать в серединке? Мне-то, собственно, все равно, я ведь и сейчас живу на отшибе, так что и тут могу на отшибе прилечь…

– Заткнись! – вдруг прошипел Антон. – Что ты из себя безумную Офелию корчишь? «Возьмите розмарин, это для памяти…» Для памяти, да?! Говори, что ты задумал!

Он угрожающе шагнул к Бармину, который выпрямился и бестрепетно смотрел в искаженное лицо Дебрского. Вдруг холодный взгляд старика переместился в сторону, и Инна услышала шелест сухих листьев под чьими-то торопливыми шагами. Бармин улыбнулся – так ласково, с таким облегчением, что лицо его как бы вмиг помолодело.

Инна оглянулась – и ее качнуло в сторону, пришлось ухватиться за оградку, чтобы удержаться на ногах.

К ним приближалась высокая женщина в тяжелой черной куртке и джинсах. Ветерок перебирал ее короткие русые волосы, и она поеживалась, мельком поглядывая на осенний кладбищенский неуют: то ли зябла, то ли место ее последнего земного пристанища ей категорически не нравилось… Наконец она остановилась, тяжело вздохнула и взглянула прямо на Инну холодноватыми серыми глазами.

– Привет, – сказала она буднично, однако Инна уже не слышала этих слов: мгновенно потеряв сознание, она сползла на груду развороченной глины, пачкая в ней свое прелестное золотистое пальто.

– Здравствуй, Антон, – повернулась к мужу Нина, и по лицу Дебрского скользнула кривая усмешка:

– Привет, дорогая Ниночка. Кстати, как я тебя раньше называл? Нинуля? Нинок? Или, к примеру, Нинель?

Ее прямые, очень черные брови изумленно дрогнули, в глазах проскользнула тревога.