Студенты-медики спускают каталку в мрачный подвал. Формалин нестерпимо ест глаза. Пара зарешеченных ламп излучает желтый, тусклый масляный свет. Борта ванной с формалином, утопленной в пол, выступают на пол-локтя над поверхностью пола. Ванна накрыта тяжелой мраморной плитой. С помощью крана, управляемого электронным пультом с заляпанной клавиатурой, один из них приводит в действие лебедку — тельфер. Из-под плиты показывается прикрепленная к ней, как к столешнице, конструкция, вроде этажерки с пятью полками. Студенты с помощью подошедшего санитара, содрогаясь от отвращения, обматывают труп тряпьем, чтобы грешным делом из клиента не выпала какая-нибудь железа. То, что осталось от дагестанца, укладывают на дырчатую — чтобы стекал формалин — железную полку.

— Да, ты читал о нем в журнале-то? — спрашивает один другого.

— Не-а.

— О-о! — У судмедэкспертов есть специальный журнал, где они записывают причуды неподражаемого стиля окружных “ментовок” в описании трупов. Сначала, надобно знать, принято описывать место, гда труп найден, потом обыкновенно следует описание собственно трупа.

О дагестанце было сказано: “Труп директора ТОО лежал между двух коммерческих киосков. Задний проход был абсолютно завален ящиками. Голова была запрокинута на зад”. Оба давились от смеха. Вдобавок вместо “странгуляционной борозды” в ментовской реляции фигурировала, конечно же, “срангуляционная”.

По прошествии времени труп извлекают из ванной, обмывают водой из шланга, укладывают на железные носилки.

— Есть полтинник? — спрашивает один белобрысый студент другого.

— Ну. — Монета звенит. Одному из них выпадает “решка”. Этот берется за носилки сзади. Их придется тащить вверх по крутой и узкой лестнице из трех пролетов. Именно заднему на грудь, на брюки и ботинки станет стекать жутко пахнущая формалинная жижа пополам с сукровицей. На лифте же формалиненные трупы не навозишься: узок лифт, и не хочется никому ехать с трупом в обнимку.

— Фильмы ужасов — это байда, — бормочет задний у носилок. — Вот тут сутки продежурить — это пусть Хичкок спрячется в голливудскую норку.

Все это видит, знает душа нечаянно погибшего.

Она заглядывает в специальные пластиковые бочки у стен; видит, как по мере надобности туда запускают руку и вытаскивают — печень, сердце, кишки или даже целого бесформенного грудного младенца в формалине. Кафедральные профессора используют все это как лекционный материал. Студенты сдают зачеты по мочеполовой системе и мозгу там, в подвале морга.

Душа усопшего скользит за ними взором — туда, вниз.

Названия человеческих органов они чинно отвечают по-латыни. Мучимые диким запахом морга, отталкивая друг друга локтями, пробиваются к единственному спасительному окну.

К ним подходит санитар Николай и хрипит:

— Не шумели бы, как ботва на сквозняке. Тут мертвые. Это место святое. Себе же под руку говорите. Себе каркаете.

Он прав, Николай.

Вот давешний старик любил своего сына, а тот его затравил.

Вот дагестанец, хозяин двух ларьков возле станции метро “Коломенская”, верил своему другу, а тот навел на него убийц. Как не верить душе в знамения, в “memento mori”?

Последние земные виды скрываются от двух усопших душ, будто заслоняются слюдяной вьюшкой.

Каждый из нас умрет той смертью, о которой знает, но которой ничуть не боится.

Той смертью, которую придумает сам.

— Царствие тебе небесное, земля тебе пухом! — Группа безутешных родственников собралась у колумбария, пьет водку и закусывает. Только что замурована в стену урна с чьим-то прахом… Интересно, догадываются ли эти люди, насколько бессмысленно то, что они говорят? Если Царствие небесное, то при чем здесь земля?

Это наше кладбище. Оно было открыто в 1937 году на шоссе, которое видало уже вереницы кандальников и которому предстояло еще вынести из столицы бесконечные колонны беженцев военной осени 1941 года. Оно до сих пор кажется стоящим где-то на отшибе, хотя расположено почти в центре города, и ночью огни небоскребов и оживленных трасс заливают мертвенным светом его пустынные аллеи.

Раньше власти боялись открывать христианские кладбища в пределах столицы, да и в других городах, боялись крестов на церквах и надгробных памятниках. Множество захоронений было спрятано под асфальт или газоны парков — за исключением, конечно, “красных” пантеонов — на Новодевичьем, Красной Площади. Простые смертные были обязаны хоронить своих покойников за пределами города. Но Москва, расширяясь под напором людских толп, обтекала и старые, и вновь открытые погосты, один за другим превращавшиеся из сельских и пригородных в городские. А люди стремились и стремятся туда уже как в единственное место, открывающее, по их мнению, ворота в загробный мир.

Я иду по кладбищу мимо обгоревших железных ящиков, в которых дотлевают сухие листья, мимо обрубков недоживших до весны тополей, мимо оградок и могил. Придет весна, и все здесь изменится — ржавчину вновь закрасят черной краской, дорожки посыпят песком и свалят на них свежеспиленные березы.

Бледные улыбающиеся тени на черном граните светятся каким-то неземным счастьем. Важные дамы с лицами буфетчиц шаловливо выглядывают из-за мужественных генеральских плеч, чрезвычайно довольные, что нашли последний приют в московской, а не колымской или тайшетской земле. Жестяные звезды на ржавых и пустых пирамидках грустят о том, что были поставлены хозяевами совсем ненадолго — только до наступления эры всеобщего благоденствия. Лилипут-джигит все рвется на своей вздыбленной лошадке вслед за собратом с коробки “Казбека”, грозя кому-то обломком шашки… Но не угнаться ему за ковбоями на мотоциклах, его постамент зарос дикой сиренью, и все давно забыли о победах маршала, на властный бюст которого мраморная девушка роняет осенние гвоздики.