С полчаса, как бы доверительно беседуя, он расспрашивал меня о моей службе и жизни, о родственниках, интересовался, с кем я переписываюсь, кому и на какую сумму высылаю денежный аттестат. Я говорил, а он все время делал заметки на листе бумаги.

Поначалу я решил, что он из контрразведки, но когда расписывался, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, прочел, что он - следователь военной прокуратуры бригады, старший лейтенант юстиции Здоровяков; ни его щуплое телосложение - соплей перешибешь, смотреть не на что, - ни его болезненно-бледное лицо никак не соответствовали этой фамилии.

Он неторопливо задавал мне вопросы и записывал мои показания в протокол, разговаривали мы в полном согласии и взаимопонимании, пока не добрались до главного - до текста злосчастного частушечного припева. Когда я, глядя в некую точку на его лбу - пальца на два выше переносицы, - сообщил, что Щербинин пел "в Андреевку", он, отложив ручку, с интересом посмотрел на меня, а затем спросил:

–  Вы что, были в состоянии алкогольного опьянения?

–  Никак нет!
– доложил я и для убедительности добавил: - Чтобы опьянеть, мне надо выпить литра полтора-два!…

Я крепенько приврал и тут же испугался своей наглости и того, что он уличит меня во лжи.

–  Может, у вас плохо со слухом?
– продолжал он.
– Вы не ослышались?

–  Никак нет! Ослышаться я не мог.

–  И вы утверждаете, что Щербинин пел "в Андреевку", а не "в Америку"?

–  Так точно! "В Андреевку"!
– подтвердил я, фиксируя взглядом все ту же точку над его переносицей.

Он некоторое время в молчании, озадаченно или настороженно рассматривал меня - я ни на секунду не отвел глаз от его лба, - а затем спросил:

–  Вы, Федотов, ответственность за дачу ложных показаний осознаете?

–  Так точно!

–  Не уверен, - усомнился он и раздумчиво повторил.
– Не уверен… Мне доподлинно известно, что Щербинин пел "в Америку", и свидетели это подтверждают, а вы заявляете "в Андреевку". С какой целью?

Насчет "свидетели подтверждают" я не сомневался, что он берет меня на пушку, я знал, что все восемь офицеров должны показать одинаково - "в Андреевку", - но следователь об этом не подозревал, и в душе у меня появилось чувство превосходства над ним.

–  Вы последствия для себя такого лжесвидетельства представляете?… - продолжал он.
– В лучшем случае вас сразу же уволят, выкинут из армии. Подумайте, Федотов, хорошенько - вам жить… О себе подумайте, о своей старенькой бабушке, о том, кто ей будет помогать… Образования у вас… - он посмотрел в лежавшие перед ним бумаги, - восемь классов, специальностью, профессией до войны не обзавелись, вы же на гражданке девятый хрен без соли доедать будете, а уж о бабушке и говорить нечего… Подумайте хорошенько, Федотов, трижды подумайте…

Он понял, что бабушка самый близкий и самый родной мне человек, уловил, сколь она мне дорога, и бил меня, что называется, ниже пояса… Но я этого не ощущал, я не боялся ни его самого, ни последствий, о которых

он меня предупреждал - я не сомневался, что их и быть не может, поскольку им, как и следователю, противостояло неодолимое единство офицерского товарищества.

Когда он предложил мне хорошенько подумать, я опустил глаза и, глядя на его коричневые трофейные унты, изобразил на своем лице напряженную работу мысли; с каждой минутой я все более презирал этого "чернильного хмыря", как называл следователей и военных дознавателей старик Арнаутов, и желание у меня было одно - скорее бы все это кончилось! Но допрос продолжался, он разговаривал со мной еще не менее часа, и походило все это на сказку про белого бычка.

После некоторого молчания он снова спрашивал, как пел Щербинин: "в Америку" или "в Андреевку", и я убежденно повторял: "в Андреевку". И при этом преданно смотрел ему в центр лба, пальца на два выше переносицы, и тогда он опять осведомлялся, сознаю ли я ответственность за дачу ложных показаний, и я вновь заверял, что сознаю, а он снова спрашивал, представляю ли я себе последствия лжесвидетельства, а я твердо заявлял, что представляю, и тогда он в который раз предлагал мне хорошенько подумать. Опустив глаза, я демонстративно и упорно рассматривал его новенькие меховые унты и изображал на своем лице сосредоточенное мышление - так повторялось три или четыре раза, после чего он огорченно заметил:

–  По кругу мы идем, Федотов, по кругу!

–  А как же еще идти?
– изображая непонимание, вроде бы удивился я.
– Вы же сами сказали, что я должен говорить правду и только правду… Зачем же я буду говорить то, чего не было?…

–  Было, Федотов, было!
– вздохнул он, сдерживая приступ зевоты, отчего у него задрожали сжатые челюсти.
– Только, к сожалению, вы, советский офицер и к тому же комсомолец, не желаете помочь советскому государству в установлении истины! Тем хуже для вас… Но я не теряю надежды, что на суде вы скажете правду… У вас есть время подумать! Я надеюсь, что вы наш, советский человек, и делом докажете это…