И «Майн кампф», и предшествовавшие ей рукописные заметки доказывают, что Гитлер уже с самого начала был убежден, что приобретение «необходимого» жизненного пространства, не сможет привести к желаемым результатам без одновременного истребления евреев не только в Германии, но и на завоеванных территориях. Объявления войны Польше в 1939 г. и Советскому Союзу в 1941-м сопровождались приказами об уничтожении евреев. В «Майн кампф» он сожалел, что к началу и во время первой мировой войны «не удалось отравить газсм двенадцать — пятнадцать тысяч этих еврейских предателей народа», а 30 января 1939 г., за семь месяцев до начала военной кампании в Польше, угрожал: «Если международным еврейским финансовым кругам в Европе и за ее пределами удастся снова втянуть народы в мировую войну, то ее результатом станет… не победа еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе». Вместе с началом польской кампании он одним росчерком пера дает начало акции по уничтожению людей. На востоке под прикрытием победоносного вермахта должно быть убито 30 миллионов евреев и славян, чтобы расчистить территорию для немцев.

1 сентября 1939 г. он приказывает своему врачу Карлу Брандту и рейхслейтеру Филипу Булеру «расширить полномочия определенного круга врачей таким образом, чтобы они могли обеспечить милосердную смерть неизлечимо больным после критического изучения их состояния здоровья». С сентября 1939 по лето 1941 г. в Хадамаре, Бранденбурге, Графенекке, Хартхайме, Зонненштайне и Борнбурге в результате этого погибает более 50 тысяч больных, слабоумных, евреев, полуеевреев, лиц, имевших еврейских предков, а также иностранцев, прежде всего поляков и русских. Среди них были и немцы, в том числе тяжелораненые немецкие солдаты первой и второй мировых войн. [320]

Тысячи документов, извещения родственникам о смерти и медицинские свидетельства без зазрения совести подделывались по шаблону. [321] Все это хранилось в такой тайне, что даже партийные функционеры и такие видные военные, как Вильгельм Кейтель, не могли узнать больше, чем предполагало население тех мест, где ежедневно проводилась «эвтаназия». Это наглядно демонстрирует, насколько умело Гитлер проводил в жизнь свою концепцию, в которую зачастую не могли всерьез поверить даже старые соратники. И если, например, верховный судья НСДАП Вальтер Бух пишет 7 декабря 1940 г. Гиммлеру, что совершенно необходимо, чтобы «действия, предпринимаемые нами сегодня… ради завоевания вечной жизни для нашего народа… хранились в строгой тайне», то до министра юстиции доходят запросы, в которых эвтаназия называется незаконной и содержатся требования о ее прекращении. Руководитель штаба заместителя фюрера (Рудольфа Гесса) вынужден разбираться с протестами, на которые «по указанию из Берлина» не дается ответов, так как они «составляют государственную тайну». Партийные функционеры разных уровней, прокуроры и врачи сталкиваются со слухами различной степени достоверности, на которые не могут дать ответы.

Прокурорам запрещено давать ответы на подобные вопросы. Если что-то «станет достоянием гласности», — объясняет Гиммлер партийному судье Буху 19 декабря 1940 г., — то это означает, что «были допущены ошибки при проведении». Насколько часто Гитлера информировали о реализации его указания от 1 сентября 1939 г., установить не удалось. Однако не подлежит сомнению, что он был прекрасно осведомлен о всех деталях не только в связи с эвтаназией, но и по поводу концлагерей и прочей машины убийства.

15 августа 1942 г. во время инспекции польского лагеря смерти Гиммлер и группенфюрер СС Одило Глобочник дают Гитлеру пояснения. Гитлер недоволен тем, что систематическое убийство «лишних людей» осуществляется слишком медленно и требует: «Вся акция должна проводиться быстрее, намного быстрее». Один из спутников высказал мнение, что в целях сохранения тайны было бы, вероятно, лучше «сжигать трупы, чем хоронить их», на что Глобочник, который, как и его шеф Гиммлер, был одержим гигантскими расово-биологическими проектами, ответил, что будущие поколения, вероятно, будут «не такими трусливыми и слабыми», чтобы не понять «такого доброго и необходимого дела», и заявил: «Наоборот, надо закапывать вместе с ними… бронзовые доски с надписью, что это дело наших рук… и что у нас хватило мужества завершить этот колоссальный труд». Гитлер подтвердил: «Да, Глобочник, я тоже так считаю».

Спустя пять дней, 20 августа 1942 г. Гитлер прибывает в свою ставку в Виннице, где заболевает воспалением мозга. Одновременно он жалуется на сердце и впервые в жизни на то, что его подводит память. Предчувствуя скорую смерть, Гитлер, который становится все фанатичнее и упрямее, диктует указ «Об особкх полномочиях министерства юстиции», в котором сказано: «Для выполнения задач Великогерманского рейха требуется сильное правосудие. Настоящим я даю полномочия министру юстиции и поручаю ему создать по моим указаниям и по согласованию с шефом рейхсканцелярии и руководителем партийной канцелярии систему национал-социалистского судопроизводства и провести все необходимые для этого мероприятия. При этом ему разрешается отходить от норм существующего права».

Невероятные физические и психические нагрузки, которые испытывал неизлечимо больной полководец, вынудили Гитлера, у которого традиционные правовые проблемы вызывали глубокое отвращение, [322] отложить на послевоенное время решение правового спора, разгоревшегося между шефом рейхсканцелярии Генрихом Ламмерсом, министерством юстиции и министерством внутренних дел по поводу отклонений от «существующего права», в частности, по вопросу расторжения браков между евреями и немцами и стерилизации и убийства полуевреев. Часто встречающиеся в последнее время утверждения, что он и уничтожение «чистых евреев» намеревался осуществить лишь после войны, [323] в победный исход которой он в то время уже сам не верил, не выдерживают критики. «Победа партии означает смену правительства, — заявил Гитлер 19 марта 1934 г., — а победа мировоззрения — это революция, которая изменяет саму природу народа». От этого крикливого и демонстративно воинственного агитатора, который уже 14 октября 1922 г. промаршировал по Кобургу с 800 штурмовиками, избивающими по пути протестующих горожан, а спустя два года с невероятной прямотой рассказал в «Майн кампф» о своих помыслах и желаниях, каждый ожидал, что он будет пробивать себе дорогу с прямотой тарана. [324] Не только его критики задавались вопросом, куда он стремится и чего хочет. Алан Буллок, некритично воспринявший высказывания Германа Раушнинга, который уже с 1934 г. был ярым последователем Гитлера, и придавший его записям бесед с Гитлером характер первоисточника, что заведомо не соответствует действительности, считает Гитлера политиком, стремившимся к абсолютному господству любой ценойи не связывавшим себя ни с одной доктриной, несмотря на все свои идеологические заверения. Он называет его беспринципным оппортунистом без каких-либо основополагающих целей. Английский коллега Буллока А. Дж. П. Тейлор высказывает даже предположение, что Гитлер вообще был неспособен к последовательным действиям и постоянно выбирал подходящие к случаю пассажи из собрания взаимозаменяемых основных идей и теорий. Точно к таким же неправильным выводам приходит и немецкий историк Ганс-Адольф Якобсен, который, в частности, говорит: «Если и можно вообще говорить об основополагающих принципах, то к ним можно причислить континентальную политику власти, самообеление и идеологическое миссионерство. В повседневной же политике Гитлер в значительной степени проявлял импровизацию, чутье, экспериментаторство и действия под влиянием текущего момента, а также оппортунизм. При этом он всегда действовал целеустремленно, не обращая внимания на все окружающее, особенно тогда, когда это затрагивало его личные интересы».

Действительно, многое в действиях Гитлера кажется непонятным, противоречивым, а иногда даже случайным. Когда, например, побежденной Германии, которой иностранные государства не предоставляли кредитов вследствие внутренних беспорядков и инфляции, не удалось после первой мировой войны добыть на международных рынках признанные платежные средства путем свободного товарообмена, и когда 11 января 1923 г. французские и бельгийские войска заняли Рурскую область, Гитлер повел себя так, что даже самые верные последователи НСДАП не могли его понять. В то время как все правые силы и левые радикалы в этой ситуации внезапно объединились в единый фронт, чтобы превратить провозглашенную правительством Куно политику «пассивного сопротивления» в активное, Гитлер со своей партией держался в сторонке, хотя ее штурмовые отряды (СА), насчитывавшие в то время около 6000 человек, представляли собой самые боеспособные подразделения. К недоумению своих сторонников, он объявил, что выгонит из партии каждого, кто примет участие в «активном сопротивлении» оккупационным войскам. Вряд ли кто-нибудь понимал замыслы Гитлера и его тактические концепции. Спустя два года он откровенничал в «Майн кампф», что этот кризис, по его мнению, создал особенно благоприятные предпосылки для того, чтобы «окончательно положить конец» деятельности «марксистских предателей и убийц», как он именовал правительство. «Точно так же как 1918 г. кроваво отомстил нам за то, что в 1914 и 1915 гг. мы не смогли навсегда раздавить голову марксистской змее, — пишет он в "Майн кампф", — события отомстили бы нам самым жестоким образом, если бы весной 1923 г. мы не воспользовались поводом, чтобы окончательно положить конец деятельности марксистских предателей и убийц… Как гиена никогда не откажется от падали, так и марксист не откажется от измены отечеству». Коммунисты, которых Гитлер обвинял в государственной измене, заявили устами своей широко известной в то время представительницы Рут Фишер на встрече с националистически настроенными студентами: «Тот, кто призывает к борьбе с еврейским капиталом, — уже классовый боец… Давите еврейских капиталистов, вешайте их на столбах, топчите их». В 1923 г. Гитлер не был заинтересован в объединении всех национальных сил для поддержки правительства, что вызвало подозрения в его адрес как слева, так и справа и даже конкретные обвинения в том, что он состоит на службе у Франции. [325] Уже в той ситуации стало ясно, что Гитлер ставил свой успех и реализацию своего мировоззрения выше судеб нации. Между этим его решением и часто цитируемым после 1945 г. высказыванием о том, что немецкий народ должен исчезнуть из истории, если не будет бороться, имеется лишь несущественное различие.