Выслушав директора, Устинова вздохнула:

–  Все равно жалко… Особенно, когда над мертвым издеваются: в рот капусты зачем-то набили!

Темнов словно услышал подтверждение своим словам и усмехнулся: Я что говорил? Прав оказался: свои дружки и прикончили его. Это у шпаны порядок такой: кто жадничает да своих же обманывает, - тому, по их закону, смерть устраивают жуткую, демонстративную. Мол, крысятнича-ешь, - наешься капустой! А "капуста" - это на их языке деньги. Поняла? Ладно, хватит об этом, давай о чем-нибудь другом поговорим!

Роза промолчала, стеснительно прикрыла сумкой смуглые колени, и Тем-нов более не осмелился о чем-нибудь говорить. Так и промолчали остаток пути до Лонска. Роза собралась выйти на перекрестке, потому что Темнову надо было на молокозавод, и, прежде чем закрыть дверь, сказала "спасибо", внимательно посмотрела ему в серые глаза, словно что-то загадывала.

Расставшись с Розой, Темнов действительно поехал в сторону молокозавода, но вскоре развернулся, немного постоял и отправился назад в свою Перловку, потому что никаких дел на заводе не имелось, а упомянул о нем при Розе для отвода глаз. В Перловке он успел к разводу и все, что ни делал потом, делал по инерции, продолжая думать о Розе и не догадываясь, что та тоже думала о нем.

Андрей Бунтов узнал о случае с Пичугиным на следующий день, когда после врачебного обхода приехала Валентина с сонным Данилкой. Чтобы не привлекать внимания, они вышли в больничный двор, и Валентина все тараторила и тараторила, рассказывая о Пичугине. Но чем более она говорила, тем пасмурнее становилось у Бунтова на душе, потому что выходило совсем не так, как ему представлялось. Ведь до исполнения его мести и оставалось-то несколько дней, когда он пришел бы к Пичугину, вывел его в сад и начал бы драться. По-честному, на кулаках. А если договорились бы на ножах, то - пожалуйста, у Бунтова и нож подходящий нашелся бы для такого случая! На ножах даже лучше! Злости больше! Но чтобы не исподтишка. А теперь, получалось, кто-то опередил, да не просто прикончил Петуха, а сделал это с вызовом, словно для острастки и в назидание тем, с кем он якшался. А кто это мог сделать? Нет, обиженному одиночке такой вызов не под силу, тут кто-то серьезный вмешался. И не вспомнив ни о каком серьезном человеке, Бунтов подумал о сыне… Все эти мысли молнией сверкнули в Бунтове, и он спросил у Валентины:

–  Генка-то не звонил?

–  Звонил несколько дней назад… В командировку на неделю собирался то ли в Ковров, то ли еще в какой-то город… Ты-то отказываешься от мобильного телефона, а то сам нет-нет да поболтал бы с сыном.

–  Сколько раз говорил: не нужна мне эта погремушка. Без нее обходился всю жизнь и сейчас обойдусь. Вот выпишусь и позвоню ему по настоящему телефону.

Валентина поняла, что спорить с мужем бесполезно, и сменила тему:

–  Когда за тобой приезжать-то?

–  Врач сказал, что через два-три дня выпишут. А приезжать за мной нечего. Рану промыли и все почти зажило, осталось швы снять. Сам доеду!

Бунтова действительно выписали через три дня. В час выписки, когда ему принесли вещи и он переоделся, собрался на выход, дверь в палату растворилась и показался сын, да не один, а с незнакомым подтянутым мужчиной. Вот так гости!

–  Ловко вы!
– удивился Бунтов.
– Еще бы чуток, и мой след здесь простыл!

–  Главное, успели!
– устало выдохнул Геннадий, словно пришел издалека.

Он присел на кровать отца, на которой остался лишь голый матрац, положил рядом большой черный пакет и посмотрел на спутника, одетого в казачью форму с погонами капитана: в защитной гимнастерке, в галифе с темно-красными лампасами, а за голенищем хромового сапога ременная плетка. Геннадий представил его:

–  Подъесаул Петр Стеценко!
– И попросил: - Начинай, Петро! Петро достал из полевой командирской сумки планшетку, а из нее извлек

лист бумаги с гербом и какими-то записями и сразу громко начал читать.

–  Приказ!
– торжественно произнес он.
– На основании Указа Президента Российской Федерации от 24 апреля 1998 года № 447, настоящим доводится до личного состава…

Далее Петро читал почти скороговоркой, и Бунтов почти ничего не понял, только в конце сообразил, что за какие-то особые заслуги его приняли в Центральное казачье войско и сразу присвоили звание хорунжего! "Вот те раз!
– подумал Бунтов усмешливо, не разобравшись в сути приказа.
– Это называется: без меня - меня женили!" Бунтов хотя и усмехнулся, но ни спорить, ни отказываться от присвоенного звания не стал. Поэтому спросил у сына прямо:

–  Сколько звездочек на погонах? Если две да вдоль, то и не старайтесь - не приму… Прапорщиком никогда не был и не буду!

–  Бать, не шебуршись! Ты теперь настоящий офицер, хорунжий, относишься к старшим чинам. Поэтому и погоны соответствующие, как у современных лейтенантов.

Бунтов задумался и улыбнулся:

–  Слабовато, конечно, для моего возраста…

–  Это на первый случай!
– обнадежил Петро.
– Год-другой - и сотником станете. Главное, что начало положено, и кому, как не вам, возглавить казачье движение в своей слободе, да и во всем районе. Тем более что вы себя отлично зарекомендовали, показали пример как в труде, так и в отстаивании интересов казачества! Так что - в добрый путь!

"Уж такой пример подал, что дальше некуда ехать!
– подумал Андрей сам о себе, расписавшись в удостоверении и еще в какой-то бумаге, на которой мельком увидел слово "Заявление".
– Всю слободу на уши поднял - происшествие за происшествием пошли! Одно другого хлеще!"

Пока Бунтов внутренне осуждал себя, Петро раскрыл пакет и достал синий мундир с темно-красными лампасами, фуражку с околышем такого же цвета, а в придачу хромовые сапоги и блестящий черным лаком ремень. Все это богатство отдал Бунтову: