–  Запись не кончена и не очень понятна, - сказал я.

–  Дай сюда, - Иван Иваныч взял записку, даже встал, и сжег её на пламени свечи.
– Что тебе в ней непонятного?

Он качнулся туловищем ко мне, как бы готовясь говорить, но вернулся Аркаша. При нем Иван Иванович сменил тему разговора. Продолжал только непрерывно всасывать в себя содержимое ёмкостей. Мы поговорили о погоде (что-то стала часто меняться, да и что от неё ждать, если люди все извертелись: в погоде, что в народе, что теперешнее глобальное потепление не только от выбросов заводов и фабрик, но и от всякой похабщины в телеящике), о ценах на мировую нефть (зря америкашки думают, что вывели Ирак из оборота), о балете (а всё-таки, как ни надрывалась Плисецкая, а до Улановой ей ни доантрашить, ни дофуэтить), о Шаляпине (обидно, что частушки не любил, они же в тридцатые, сороковые и так дальше были почти единственной народной гласностью, не понял этого Феодор Иоаннович, вятский уроженец), ещё о том поалялякали, что выражение "прошёл огонь и воду и медные трубы" не имеет отношения к людям, а только к изготовлению самогона - тут сильно оживился Аркаша, ещё о чем-то, и встреча закончилась.

На улице Аркаша продемонстрировал знание частушек. Он, в отличие от Шаляпина, их любил:

–  У-ту-ту, да у-ту-ту, приходи в субботу ту. Мы тебя, большой начальник, выйдем встретить за версту.

Я высказал восхищение организмом Ивана Иваныча.

–  Он у него наверное безразмерный и безотходный?

–  Спроси, не знаю, - отвечал Аркаша

–  Итак, ты местный, - начал я вести дознание.
– Местный - значит, был тут раньше этого высокого собрания.

–  Именно так!
– восторженно крикнул Аркаша.
– Высокого. Когда они появились, я подходить боялся.

–  А почему они появились?

–  Так разве тебе Ванька не объяснил? Или секрет?

–  Ты у меня даже сто грамм не получишь, если не скажешь

–  Это уже серьёзно.
– Аркаша остановился.
– Вот которого мы похоронили, а все думают, что тебя на смену послали того, которого похоронили, то он их по институтам собирал и уговаривал поехать. Они вырабатыва-

ли какую-то программу по всем статьям. Ты же понял, тут все специалисты. И какие! Что тебе космос, что тебе зоотехник. Он тебе ещё не обещал корову костромской породы, холмогорку? "Только у коровы костромской породы необыкновенные глаза". Так в парнях пели. Пел?

–  Ты сейчас не о корове пел. И что они, эти специалисты?

–  Они мозгачи, башки огроменные. Что оборонщика взять, агронома, этого Ильича лысого. Около них я тоже начал чего-то соображать. А всё равно нуль без палочки, а они единицы с ба-альшими нулями.

–  Ты сообразил их споить.

–  Меня бы кто споил. Хотя я-то всегда был всегда готов. Их стал утешать. Они не сопротивлялись. А тоже, ты и сам представь - работа не идёт, пойти некуда. Тут начнешь керосинить. Первый раз они засадили на кладбище, когда твоего предшественника закапывали. Страдали, что без отпевания. Хотя Алёшка чего-то по своим книжкам читал. Я шёл мимо с пятилитровой бутылью. Утешил.

–  То есть подскочил, как Тимур и его команда, и втравил в пьянку. Аркаш, ты самый настоящий бес.

–  Так получается, - согласился он.

–  И ещё хочешь у меня жить.

–  Не в тебе же.
– И пообещал: - Я пить буду, а курить не брошу. Курить вредно, а умирать здоровым обидно. Смешно?

–  Изыди!
– вспомнил я заклинание.

–  Как пионер, всегда готов, изыду. Но куда?

Белые снега около дома походили на полотно художника, которое раскрашивали во время сеансов санитарных выскакиваний восхитительными пятнами, от желтого до красного и даже до коричневого.

–  Не хочется мне в дом, - вздохнул я.
– К авторам этого сюрреализма на снегу. А ночевать надо. Утром уеду. Навсегда.

–  Ты что, этого ты не вздумай. Мы только воспрянули. Только с твоим приездом жизнь начали. Они пить перестанут. Отучим. А с тобой потихоньку будем для ради здоровья принимать. Я им! Как приучил, так и отучу. Хоть они и профессора всякие, а я верх держу.

–  У тебя баня есть?

–  Найдём и баню. Я тут думал с утра и решил, что у тебя жить буду. Пусть и Юля. Хозяйка же нужна. И программы им велю найти. Они мно-ого намолотили. Когда после его смерти они загудели, то я часа два их бумаги на чердак таскал, чуть не надорвался.

В дом я все-таки вошел. И жизнерадостно сказал этим программистам:

–  Волоките ваши свершения, начну проверять.

–  Так сразу?
– испуганно закричали они.

Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что как ни сопротивлялась, эти сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом. Она показала старинные щипцы для завивки волос. На рукояти была монограмма, явно дореволюционная.

–  Где взяла?

–  Нагнулась да подобрала. А какая тебе разница? Мне лишь бы красивой быть. Ты ещё когда-а повезёшь меня в парикмахерскую, а тут сама и без затрат. Я для тебя выгодная. Экономический класс, не упусти. Из репертуара сестрички: "Аля, ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Уже созрел, дозрел клиент… Без кайфу нет лайфу. Ты хочешь допинг? Скорей на шоппинг". А ты думал!
– И опять исчезла.

Я не успел понять, что думал, как подскочил Вася и подобострастно сообщил:

–  Когда я докладывал о борьбе с личинками пилильщиков, то хотел ещё добавить, что погода на месяц вперед определяется на четвертый-пятый день новолуния. Но это-то все знают. Как вы думаете?

–  Нет, я не знал.

–  Не может быть!
– Он расцвел от счастья, дирижерски взмахнул рукой и взревел: - Гаудеамус и-ги-тур…

–  Не эту!
– перебил композитор и завёл свою: - "Пою тебе, бог Гименей…".
– Потом оборвал и сообщил: - Мы спились, но пока не спились, и ещё не спелись.