Шрифт:
Она слушала очень внимательно. Я старался понять, что именно она хочет узнать, но она никак себя не выдала.
Потом она спросила:
– Ты знаешь Катарину из девятого класса?
Этот вопрос был поставлен неправильно. За все время это была ее первая ошибка.
Систему, по которой она задавала свои вопросы, я уже давно разгадал: она начинала с вопросов о болях, связанных с ростом, или о том, как вообще у меня обстоят дела, или о том, не случилось ли у меня чего-нибудь, о чем я хотел бы ей рассказать. Вопросы, ответы на которые были заранее известны и которые задавались, чтобы я хотя бы что-нибудь рассказал, что я всегда и делал, хотя и не очень подробно. Потом следовали вопросы о моем прошлом и о том, что мне снится по ночам.
Когда она упомянула Катарину, все было иначе. Это была ловушка, первая поставленная ею ловушка.
Она не могла не знать, что нас с Катариной застали вместе в библиотеке во время урока. И все-таки она спросила меня о ней. Чтобы проверить, не отвечу ли я отрицательно.
– Мы встречались в библиотеке,- сказал я,- два раза.
Она спросила меня, о чем мы говорили. Тут я сказал неправду.
Я не хотел врать, но ведь она поставила ловушку, и у меня не было выбора.
– Она сказала, что сама расскажет вам, когда придет сюда.
Повисла небольшая пауза, прежде чем она проговорила:
– Она ничего не рассказала.
Тем самым она проговорилась, что Катарина здесь тоже побывала, что ее тоже направили к психологу. И что она ничего особенного о нас не рассказала.
Она спросила, как же получилось так, что мы разговорились. Я понимал, что на этот вопрос надо как-то отвечать.
– Это все я,- проговорил я,- мне хотелось попробовать побыть вдвоем с девочкой.
Нельзя было сказать, чтобы это не соответствовало действительности. И было заметно, что ее мой ответ удовлетворил. Эту закономерность я еще раньше обнаружил при общении с ней. Признавшись в небольшом нарушении, можно было получить некое подобие вознаграждения.
12
В закрытом учреждении Ларе Ольсенс Мине мне попалась одна книга, я взял ее почитать у главного врача. В ней рассказывалось о замечательных часах прошлого.
В Китае до Рождества Христова часы представляли собой концентрические окружности курившихся благовоний с постоянно тлеющим огоньком, и каждый новый запах означал новую часть дня.
При этом в Египте часы выглядели как высеченная на камне пятидесятиметровая сеть, по которой вместе с солнцем двигалась тень от обелиска.
В средневековой Европе часы представляли собой медную пластинку со стереографической проекцией предполагаемого звездного неба, по которому двигались механические модели небесных тел из бронзы и дерева. Это называлось астролябией, она была похожа на другие часы из этой книги – небесные часы китайской династии Сун, модель Солнечной системы, вмонтированную в десятиметровую башню и приводимую в движение водяным колесом, показывающую положение планет, движение звезд, календарь, часы и четверти часа. Эта книга была с картинками.
Тогда все стало так понятно. Что точные часы всегда были чудесами техники – и в первую очередь только ими. Они не служили никакой другой цели – только показывали время. Это само по себе было целью.
В конце XIV века в целом ряде крупных европейских городов появились городские часы.
В 1370 году французский герцог Жан де Бери, например, оплатил семьдесят процентов стоимости сооружения огромной часовой башни в Пуатье. Там, где Карл Мартелл остановил мавров.
Наверное, это был первый за всю мировую историю случай, когда прибор, измеряющий и регистрирующий ход времени, стал доступным народу.
Но похоже, что даже тогда измеряемое часами время никак не использовалось. Для большей части населения Европы, а именно для тех, кто не жил в городах, и даже для тех, кто жил в них, день начинался с восхода солнца и заканчивался наступлением темноты, а работа регулировалась сменой времен года.
При измерении времени людей занимало не время, потому что оно определялось другими факторами.
Людей занимали часы.
Регулярность часов была отражением точности вселенной. Точности творения Господа Бога. То есть часы были прежде всего неким отражением.
Словно произведение искусства. Так все и оставалось какое-то время. Часы были произведением искусства, лабораторным опытом, вопросом.
В какой-то момент все изменилось. В какой-то момент часы перестали быть вопросом. Вместо этого они превратились в ответ.
В школе Биля в каждом коридоре висел звонок. Так, чтобы во всех уголках школы его было одинаково хорошо слышно.
Звонок висел в конце коридора над дверью, так высоко, что не могло быть и речи о том, чтобы достать его, но все же у всех на виду.