– Происходит естественный отбор, людей отбирают по законам природы. Школа – это механизм для облагораживания. Он действует таким образом, что если ты выполняешь все свои обязанности, то время тебя поднимает. Именно поэтому классы расположены таким образом. С первого класса по третий ты учишься на первом этаже, потом ты попадаешь на второй этаж, потом на третий, старшие классы находятся на четвертом этаже,- и в конце концов ты получаешь свой аттестат из рук Биля в зале для пения, на самом верху, и можешь вылететь в мир.

Наконец-то я это сказал. Мы были близки к завершению.

– Я думал о том, почему же им так трудно, почему существует так много правил. И я решил: все дело в том, что им приходится скрывать окружающий мир. Потому что в нем не всюду поднимаешься наверх, там есть много мест, где время тянет тебя вниз к уничтожению. Они это вынуждены скрывать – не должно быть сомнений в том, что мир поднимает; если возникнут сомнения, то станет невозможно соответствовать ожиданиям. Соответствовать легче, если веришь во время. Если веришь, что весь мир – это механизм, который тебя обязательно облагородит, стоит тебе только изо всех сил постараться. Вот какое представление создает школа – это они здорово придумали.

Она придвинулась ко мне, губы ее почти касались моего уха.

– А ты? – спросила она.

Голос ее был хрипловатым от сна, я ведь разбудил ее.

Было не очень ясно, о чем она спрашивает, но я все-таки ответил.

Я сказал, что в моем случае играют роль особые обстоятельства, так как я болен, но при этом осознаю свою болезнь, это видно из моего личного дела, тут я достал его – это его я принес на животе. Если ей интересно, она может прочитать его. Это та его часть, копию которой мне дали в доме для детей с психическими отклонениями Нёдебогорд, то есть оно неполное,- секретную часть не показывали,- и все-таки там есть вся необходимая информация. Из моего дела становится ясно, сказал я, что у того, кто вырос в детском доме, может появиться какой-нибудь шанс, только если ему удастся привязаться к какому-нибудь взрослому человеку. В моем случае этого не произошло, ведь по разным причинам за первые десять лет моей жизни было четыре учреждения – так что я ущербный. Там так и написано, что мне трудно или почти невозможно установить стабильные эмоциональные отношения, то есть что-нибудь особенное почувствовать, и если я и пришел сюда сегодня ночью, то это не по каким-нибудь личным причинам – это ей будет понятно из моего дела: если я пришел, то из-за Августа.

– Он дышит газом,- сказал я.

Я не это хотел сказать, я хотел сказать, что он словно дикое животное, которое заперли в клетку, хищная птица, которая все время налетает на прозрачное, блестящее стекло, но мне это было не выговорить, я уже и так слишком долго говорил. И все-таки она, кажется, поняла.

– Он дышит газом из плиты на кухне, чтобы уснуть,- сказал я,- он не годится для этой школы, ему никогда не удастся выдержать все это. Что можно сделать?

Она молчала. Да я и не ждал от нее никакого ответа. Не очень ясно было, о чем я спрашивал. Август спал в нашей комнате, мне надо было идти, я находился так близко от нее.

Она остановила меня, когда я был уже посреди комнаты.

– Я кое-чего не могу понять,- сказала она.

Она стояла прямо позади меня, она увлеклась и заговорила громко.

– Август – это хаос, – сказала она. – Если их план – порядок, почему же они его взяли?

Порядок.

Когда девочке было около года, она начала говорить. Сначала это были только отдельные слова, но очень скоро они превратились в вереницы слов. Целые списки слов.

Она приходила и садилась рядом со мной, было понятно, что она хочет что-то объяснить. Я молчал.

Потом она начинала называть те слова, которые знала. Сначала названия окружающих нас предметов, а затем и те предметы, которые она когда-то видела или о которых слышала – о некоторых из них только однажды.

Она редко спрашивала о чем-нибудь, скорее, сама хотела что-то сказать – прочитать эти свои длинные списки.

У нее их было два вида. Днем она перечисляла предметы, вечером – людей. Перед сном, перед тем как к ней приходила женщина, я иногда сидел у ее кровати. Она лежала на спине, постепенно засыпая. И вдруг начинала перечислять имена всех знакомых ей людей, или тех, кого она когда-то встречала, или тех, о ком она просто слышала,- очень большое количество людей.

Она могла продолжать подолгу, может быть полчаса, невозможно было понять, как ребенок может вмещать в себя так много людей.

Я с самого начала понимал, что в ее словах содержится какое-то сообщение.

Первое, что бросалось в глаза,- это то, что она перечисляет слова сама по себе, без какого-либо повода, ее никто не побуждал и не поощрял, на это я сразу же обратил внимание.

Должно быть, это просто была радость оттого, что можно использовать слова, и я впервые в жизни это осознал. Что если человека никто не останавливает и не оценивает, то можно почувствовать радость лишь оттого, что используешь слова.

Этой радости нет никакого объяснения, она словно вопросы, заданные в лаборатории,- неясная и не поддающаяся никакому детальному объяснению.

Женщина ушла. Когда она уходила, взгляд ее на мгновение остановился на мне, и я понял, что она делает это, то есть оставляет меня одного, ради меня самого.

Ребенок сидел рядом со мной на диване. Я посмотрел на него и подумал, что теперь я за него отвечаю,- это было впервые.

Мне и раньше приходилось отвечать за других, иногда за тех, с кем учился в школе. Это было легче. Они были немного старше, и большинству из них было довольно плохо. Было ясно – что бы ты там ни делал, много хуже им не будет. Даже с Августом было проще, все, что нужно было сделать для него,- это попытаться найти последний выход.