«Роза мира» Д. Андреева, как и вообще антропософия, обращена к сознанию, которое перестало себя сознавать. Сознание передает свои полномочия бессознательному.

Или, что то же самое, существует только одно сознание, но оно не наше, т. е. оно реально Единое. Антропософское понимание единого всех нас выравнивает. Эта уравнеиность понижает уровень человека. Каждый из нас обречен на совершенство, которое отнимает у нас право на зло. С нудящей необходимостью антропософы выращивают из нас ангелов, без нашего на то согласия. «Судьба человека надежна» (2, с. 52). Вряд ли бы согласился Ф. Достоевский с этим восклицанием А. Безант.

Мир, которым правит справедливость, очень быстро портится. «Ад в нем нужен не для того, чтобы восторжествовала справедливость и злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром и принудительно внедрен в рай» (3, с. 287).

Глупо, говорит Андреев, если есть ад и мы вечно страдаем за то, что было временным и скоротечным. Но не менее глупа и мысль о перевоплощении, о гкакой-то вечной полужизни. Ведь что такое перевоплощение? «Ничего неприемлемого для христианства или ислама в существе этой идеи H?f,- пишет Д. Андреев, – кроме, разве, того, что об идее перевоплощений до нас не дошло никаких высказываний основателей христианства и ислама» (1, с. 25). Между тем, это идея, в пространстве которой обесценивается самоценность человека. Он (человек) все время относителен, полуистинен, и всякое последующее рождение что-то отменяет в нем, что-то удерживает. В момент, когда человек становится совершенным, он перестает быть человеком и становится полной тенью. Для христиан человек не проект, не эскиз, а самоценность, и в этой своей самоценности он абсолютно независим от того, что было с ним до него, и от того, что будет с ним после него.

Зло – это не недостаток добра. Зло – сила. Но эта сила не изнасиловала мир, а соблазнила его. Для того чтобы бороться с ним, нужно иметь точку опоры в ином мире, в ином порядке бытия. Так думал В. Соловьев. Но вот нужно или не нужно иметь точку опоры – этот вопрос остается нерешенным до сих пор. То есть что еще не решено? Да нужно ли бороться со злом. Ведь сила, как говорил И. Ильин, может услышать только силу; но в противлении злу силою может зародиться новое зло.

Д. Андреев материализует зло в том, что он называет тиранией и войной. Тем самым вопрос о зл.е и добре переводится из владений метафизики в просторы поэтического сознания, которое, с одной стороны, заряжено универсализмом, а с другой – боится тирании. Ведь если весь мир объединится в одно культурно-политическое целое, то не дай бог, чтобы во главе этого целого встал тиран. Ведь мир будет один и никуда из него не убежишь. Это Лукиан из Самосаты мог покинуть одно целое и перебраться в другое целое. Но за множественность целого, за его монадность надо было платить признанием права на существование многих народов – наций,.которые никак не могли составить одно целое, ибо каждый народ – это монада, т. е. уже целое.

Универсализм не признает национальной идеи. Это было понято еще во времена римской империи. Монадность мира могла еще держаться распадением мира на различные социально-экономические системы, но когда у одного мирового целого обнаруживается одна голова, тогда и появляется мистический ужас перед космополитизмом, тревога за человечество, «ибо в едином общечеловеческом государстве предчувстуй западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к царству «князя мира сего», к последним катаклизмам истории и к ее катастрофическому перерыву» (1, с. 9).

И далее Д. Андреев восклицает: «Да и в самом деле, где гарантии, что во главе сверхгосударства не окажется великий честолюбец и наука послужит ему верой и правдой, как орудие для превращения этого сверхгосударства именно в ту чудовищную машину мучительства и духовного калечения, о которой я говорю? Можно ли сомневаться, что даже уже и теперь создаются предпосылки для изобретения совершенного контроля за поведением людей и за образом их мышления? Тирания будет тем более абсолютной, что тогда закроется даже последний, трагический путь избавления: сокрушение тирании извне в итоге военного поражения: воевать будет не с кем, подчинены будут все. И всемирное единство, мечтавшееся стольким поколениям, потребовавшее стольких жертв, обернется своей демонической стороной: своей безысходностью в том случае, если руководство этим единством возьмут ставленники темных «сил» (1, с. 9).

Что же заставило Д. Андреева несмотря ни на замятин-ское «Мы», ни на оруэлловский «Новояз» выбрать универсализм?

Д. Андреев называет себя интернационалистом. «Тезис интернационализма – это грандиозная сила, и в основе ее лежит абсолютная правда» (1, с. 24). Его интернационализм окрашивает «Розу мира» в цвета космополитизма с диковинным тоталитарно-демократическим оттенком.

Первым космополитом был Диоген из Синопа или, как его назвал Платон, спятивший Сократ. Диоген не был полноценным гражданином Афин и поэтому он стал называть себя гражданином вселенной. «Стремлением ко всемирному» славен и XX век (1, с. 8).

«На что указывает это знамение времени? Не на то ли, что всемирность, перестав быть абстрактной идеей, сделалась всеобщей потребностью. Не на то ли, что мир стал неделим и тесен, как никогда? Не на то ли, наконец, что решение всех насущных проблем может быть коренным и прочным лишь при условии всемирных масштабов этого решения?» (1, с. 9).

Иными словами, Д. Андреев работает в предположении, что национальная идея узка, нежелательна и ограниченна, а интернациональная идея – универсальна и желательна.