— Что с Аделью? — с тревогой спросил он.

— Стонет, мечется и не приходит в себя. У нее началось кровотечение, так что, боюсь, ребенка она потеряла.

Боль утраты пронзила его, будто стрела, пронзившая сердце Мэттьюза в Виндзоре по его приказу.

— Возьми эту бутыль, — с усилием выговорил он, и голос у него дрогнул, — и этот мешочек с порошком и найди подходящий сосуд, где их можно хорошенько перемешать.

Он вручил ей бутыль и мешочек.

— Смотри не урони ни крупицы. Боюсь, нам и так не хватит. Не знаю даже, достаточно ли этого порошка, чтобы получить хотя бы одну дозу.

Вскоре нянька вернулась, морщась и держа в руках миску с желтоватой вонючей кашицей.

Осторожно Алехандро салфеткой отер лоб возлюбленной и взял миску у няньки из рук. Он взглянул на мерзкое месиво, и мысль о том, что сейчас он попытается влить его Адели в рот, показалась ему отвратительной. Склонившись к девушке, он шепнул ей на ухо:

— Когда ты поднимешься, любовь моя, мы отпразднуем твое выздоровление самыми роскошными яствами, и ты забудешь этот мерзостный вкус. А сейчас… сейчас ты должна проглотить это без разговоров.

Повернувшись к няньке, он приказал:

— Придется тебе помочь мне. Я суку ложку со снадобьем в рот, а ты сразу зажми его. Что бы Адель ни делала, не отпускай, пока она это не проглотит. Нельзя потерять ни капли.

Нянька испуганно кивнула.

— Готова? — спросил Алехандро.

Она снова кивнула, и Алехандро зачерпнул ложку отвратительного зелья и положил в рот Адель. Вдвоем с нянькой они зажали ей рот и нос. Адель рвалась у них из рук с неожиданной для нее силой. Старая нянька не смогла справиться с ней, даже с больной, и вскоре Адель удалось оттолкнуть ее.

Едва нянькина рука перестала зажимать рот, как Адель немедленно выплюнула снадобье, и лишь несколько мелких крупинок осталось на языке. Капля желтой слюны сорвалась с ее губ и упала на белое полотно рубашки.

— Попытаемся еще раз, — сказал Алехандро.

На этот раз им удалось заставить ее проглотить лекарство, но не прошло и минуты, как ее вырвало на покрывало. В отчаянии Алехандро сорвал его и отшвырнул в сторону. Тонкая рубашка промокла от пота, облепив маленькое, изящное тело Адели. Он вспомнил, когда в последний раз видел ее почти обнаженной. «Наверное, тогда и был зачат этот ребенок», — подумал он, и сердце его заныло.

Снова и снова они вливали ей в рот желтоватую кашицу, а она, бессознательно сопротивляясь, сводила все их усилия на нет. В отчаянии он отправлял ей в рот ложку за ложкой, но стоило ему убрать руку, как организм исторгал содержимое прочь.

Наконец он без сил рухнул на стул возле ее постели, понимая, что потерпел поражение. Он сидел рядом с девушкой, беспомощно ожидая чуда, надеясь вопреки всякой логике, что каким-нибудь образом она справится с болезнью. Он держал ее за руку, чувствуя, каким жаром она горит, и силой своей любви к ней пытался заставить ее вернуться.

Луна стала клониться к закату, когда Адель, вздохнув в последний раз, вытянулась на постели, и страдания ее сменились смертным покоем. Долго сидел он с ней рядом, прижимая к груди Кэт, одинокий, как прежде, с разбитым сердцем.

Розов вместе с измученными биокопами шел в гору коротким путем, чтобы еще раз начать прочесывать те же самые улочки. Ни одна наводка из тех, что давали им испуганные жители, не осталась без внимания, однако успеха не принесла: информация была, а женщины не было. Они даже задержали было двоих бродяг, но потом отпустили, не видя никакого толку держать их в камере. Розов почти был уверен, что один из оборванцев пытается водить его за нос и хочет направить поиски в противоположном направлении. Сначала Розов решил было продержать бродягу подольше и допросить еще раз, но тот с виду явно им не подходил. Он был тощий, как тот, кого они искали по свидетельскому описанию, однако слишком хлипкий, с ревматическими руками, так что вряд ли ему удалось бы везти в гору тяжелую тележку. Розов заметил, как тот пошатывается и передвигается с трудом. «Наверное, пьяный, — решил Розов, — и страдает циррозом». Нехотя, но он все же велел отпустить задержанного.

Вдобавок ко всем неприятностям пора было дать отдохнуть полицейским, которым было запрещено ходить в зеленых скафандрах дольше восьми часов без перерыва. «Чертовы коалиционные правила, — в отчаянии ругался себе под нос лейтенант, глядя, как полицейские снимают тяжелое обмундирование. — Паршивые рыцари ходили в своих паршивых доспехах столько, сколько нужно было их паршивому королю!»

Так что, когда закончился предусмотренный контрактом перерыв, они начали там, где закончили, только вот след к тому времени успел остыть. По пути у них не осталось ни одного отпечатка колес или подошв, ни единого обрывка газеты, который бы они не обследовали. Они осмотрели каждый подозрительный камешек, проверяя, не перевернулся ли он оттого, что здесь прошел бродяжка с коляской. «Видимо, они прячутся в одном из этих домов», — решил Розов, исследуя взглядом ряд аккуратных домиков, расположившихся по обеим сторонам холма, однако при дальнейшем рассмотрении мысль эта ему самому показалась нелепой. Укрывание бродяг считалось делом в высшей степени предосудительным, и Розов не сомневался, что, хотя оно не было противозаконным, мало кто отважился бы на такое. Они все-таки обыскали несколько близлежащих домов, перепугав жителей, но никого не нашли.

Он не был уверен даже и в том, что те двое, кого они искали, знали о преследовании. Жизнь первого, или первой, бродяжки от рождения, велась на грани или за гранью «нормы», и он, или она, понятия не имели о ее сложностях. Вторая была, скорее всего, тяжело больна и, значит, совершенно беспомощна, а может быть, даже уже мертва. Как обидно, если она умерла, такая молодая, красивая женщина! Розов считал маловероятным, чтобы человек, который вез тележку, заметил, что лежавшая в беспамятстве пассажирка мертва или чтобы ему хватило ума хотя бы этим поинтересоваться. Однако выбора не было. Знали те двое о нем или нет, ему предстояло найти их, проверить, а потом решать, что с ними делать. Безопасность многих людей зависела от того, чем закончатся его поиски.