— Когда вы с ней встречались и как зовут эту девушку? — подскочил к нему второй оперативник.

— Не знаю, как ее зовут, а увидел я ее вчера впервые в жизни, — начал метр и со слезой в голосе рассказал душещипательную историю о том, как он вчера не покладая рук выполнял свои нелегкие обязанности по контролированию порядка в большом зале «Эдельвейса», и вдруг невменяемой фурией промчалась мимо него я. Он так и сказал — «невменяемой фурией». Поэт, блин! Так вот я и промчалась и, схватив его за настоящий французский галстук, протащила в административный коридор, а там!..

В общем, он нарисовал портрет маньячки, которой, я и сама не поняла, что было нужно. Потому что, по словам бедного потерпевшего, в туалете он совсем не был. А как ему удалось позвать охрану, если, как он выразился, я не оставляла его ни на минуту, дядька внятно объяснить не смог.

Наконец он ушел, и я подумала, что на этом все закончится. Я оглянулась на соседок и была удивлена изменением их настроения. Обе бомжихи смотрели на меня почти влюбленно, многопудовая же мадам, услыхав рассказ о моей порочной натуре, бочком-бочком постаралась отойти подальше и косилась на меня очень даже нехорошим взглядом.

— Приглашается следующий потерпевший, — провозгласил опер, тренирующийся, очевидно, в амплуа конферансье, и к нам вошел один из охранников. Тот самый динозавр с горошинкой вместо мозга, у которого эту горошинку я вчера так хорошо потрясла бутылкой коньяка.

В отличие от метрдотеля, парень чувствовал себя здесь неуютно. Было заметно, что с гораздо большим удовольствием он бы лично поговорил со мной, чем добивался бы моего наказания с помощью милиции. Динозавр неуверенно мычал, пыхтел и говорил односложными словами. Но ребята-опера сумели-таки из него вытрясти, что вчерашней хулиганкой была именно я, что особых претензий он ко мне не имеет и что произошедшее вчера было ерундой на постном масле, о которой и говорить неудобно.

После него вошел второй охранник и повел себя примерно так же. Можно было ожидать еще и Ольгу, которой я не дала спокойно допить коньячок, но ее почему-то не было.

После окончания опознания всех моих соседок отпустили. Я же, подойдя к столу, где была прервана увлекательная партия в нарды, принялась подписывать всякие бумажки.

— Что ж вы так себя неадекватно ведете, Татьяна Александровна? — спросил меня опер в коричневой куртке. — Характеристики у вас замечательные, никогда никаких претензий к вам не было. И вдруг — такая неадекватность!

— Вы уверены, что это была неадекватность? — хмуро пробормотала я и, подписав последний листок, спросила: — Ну что, теперь меня посадят в тюрьму?

— Это решит суд! — провозгласил опер.

И тут дверь снова отворилась и в наше уютное помещение влетел Володька Степанов.

— Уже? — выкрикнул он на ходу.

— Ага! — на том же языке ему ответил опер, и Володька, не обращая на меня внимания, подошел к столу, взял со стола все подписанные протоколы.

— Та-ак, — протянул он, внимательно читая все, что там было написано, — та-ак. Ну что ж, Татьяна Александровна, за хулиганство надо отвечать по всей строгости, чего я вам и желаю, извините за выражение.

Я, плотно сжав губы, промолчала, решив про себя, что месть моя будет ужасна и растянется во времени и пространстве. Что Володька не просто пожалеет об этой подлости многократно, но я доведу его до того, что в каждую годовщину этого безобразного события у него будет непроизвольное мочеиспускание, и никакие Кашпировский с Чумаком не вылечат его от этого.

Володька сгреб все протоколы и предложил мне проследовать за ним. Мы поднялись к нему в кабинет, он запер бумаги в сейф и показал мне на стул для посетителей.

— Присаживайтесь, Татьяна Александровна, — сказал он мне с непонятной радостью на своей ментовской физиономии, — я вас сейчас кофейком угощу. Честное слово вам даю, ни один хулиган еще не удостаивался такого приема у меня. Вы — первая и единственная.

Я села с гордым и независимым видом, а Володька засуетился с кофеваркой. Глядя на этот предмет производства фирмы «Дюпон», я подумала, что какой-то там майор не может позволить себе такую роскошь, наверняка это взятка. Одним словом, у меня пошел сильнейший приступ ненависти, и я еле сдерживалась. Ну, понять меня можно, я думаю.

— Ну, ты что грустишь, Танька? — обратился ко мне Володька, отойдя от своего коррупционного механизма.

Я пожала плечами:

— А чему мне радоваться, засранец? Ты мне только что навертел хулиганскую статью, и я не понимаю, почему у тебя такое прекрасное настроение. Кто придумал всю эту ахинею? Почему ты не пресек с самого начала заявления этих жлобов?

— Ну ни фига себе! — воскликнул Володька. — «Пресек»! Да знаешь, каких мне нервов стоило заставить этих двух качков подать на тебя заявление? У меня чуть чердак не слетел от напряжения, я охрип, устал как сволочь и вообще… Я ожидал от тебя прямо-таки выплеск благодарности, а ты сидишь и смотришь на меня, как сержант на вошь. В чем дело-то? Чем ты недовольна?