Японцы никогда не говорят о войне. Рассказывая о ней, приходится либо хвастать, либо жаловаться - и то и другое несовместимо с соображениями приличий. Нечто похожее присходит и с лагерниками. О прошлом они обычно рассказывают анекдоты.

К блатным Довлатов относился пристрастно, говорил с восхищением об их языке, воображении, походке. Не без гордости Сергей принимал и свою огромную популярность у бывших зэков.

При всем том, Довлатов не заблуждался на счет зэков и "братьев меньших" в них не видел. Не было тут, конечно, и той зависти к дворовым мальчишкам, которая часто порождает комплексы у интеллигентов.

В довлатовской системе координат зэку выпадает роль набата. Уголовник - такая же неотъемлимая часть мира, как академик и балерина. Жизнь не подается редактуре, она тотальна, целостна, неделима. Либо вы принимаете мироздание как оно есть, либо возвращаете билет Творцу.

Недавно мне в руки попали письма Довлатова из армии. Сергей их писал отцу из тех лагерей, где проходила его служба. Чуть ли не в каждом - стихи.

В них поражает смесь банальщины и гротеска, пошлости и точности - обереуты под гармошку. Но герои в них уже довлатовские:

На станции метро, среди колонн,

Два проходимца пьют одеколон

И рыбий хвост валяется в углу

На мраморно сверкающем полу.

Иногда в стихах проглядывает и автор, с которым нам предстоит так обстоятельно познакомиться в рассказах Довлатова:

Я вспомнил о прошедшем,

Детали в памяти храня:

Не только я влюблялся в женщин,

Влюблялись все же и в меня.

Получше были и похуже,

Терялись в сутолоке дней,

Но чем-то все они похожи

Неравнодушные ко мне.

Однажды я валялся в поле,

Травинку кислую жуя,

И, наконец, представьте, понял

Что сходство между ними - я.

Чаще всего Сергей, конечно, описывал лагерь.

Тайгу я представлял себе иной -

Простой, суровой, мужественной, ясной.

Здесь оказалось муторно и грязно

И тесно, как на Лиговке, в пивной.

"Стоит тайга, безмолвия храня,

Неведомая, дикая, седая".

Вареную собаку доедают

"Законники" рассевшись у огня.

Читавший раньше Гегеля и Канта

Я зверем становлюсь день ото дня.

Не зря интеллигентного меня

Четырежды проигрывали в карты.

Больше всего мне понравилось стихотворение, в котором Сергей нащупывает центральную идею своей "Зоны". Называется оно "Памяти Н. Жабина":

Жабин был из кулачья,

Подхалим и жадина.

Схоронили у ручья

Николая Жабина.

Мой рассказ на этом весь.

Нечего рассказывать.

Лучше б жил такой, как есть

Николай Аркадьевич.

"Зона" была для Сергея если и не самой любимой, то самой важной книгой. Ее он не собирал, а строил - обдуманно, упорно и педантично. Объединяя лагерные рассказы в то, что он назвал повестью, Довлатов сам себя комментировал. В первый раз он пытался объяснить, с чем он пришел в литературу.

Он не мог сделать этого, не разобравшись с предшественниками - Шаламовым и Солженицыным. Солженицына Сергей уважал, Шаламова - любил.

Шаламовские герои - люди без прошлого, без настоящего обычно без будущего. У них нет надежд. Нет даже ненависти, потому что окружающее их зло безлико и бесцельно. Оно слепо, как солнечное затмение.

Зона у Шаламова - "минное" поле метафизики, где под невыносимым грузом истытаний начинает течь, как металл под давлением, сама действительность, она становится зыбкой, гротескной, абсурдной. Лагерь у Шаламова упрощает человеческую жизнь, оставляя человека наедине с душой.

Но разве не к этому стремились русские классики, прежде всего Достоевский?

Ведь и он хотел начать свое исследование личности с нуля. Проникнуть сквозь социальные напластования, сорвать маски и показать читателю ту экзистенциальную основу личности, которая и составляют главную тайну бытия.

Это знаменитый вопрос, который задал немецкий мыслитель, критик, знаменитый музоковед Теодор Адорно: возможна ли поэзия после кошмара концлагерей, возможна ли искусство после Освенцима и ГУЛага?

Фундаментальный ответ на этот вопрос дает Солженицын, причем не только своим художественным творчеством, но и принципиально, теоретически.

Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они полностью делили злую долю народа! Только теперь русский образованный человек мог писать крепостного мужика изнутри - потому что сам стал крепостным! …Опыт верхнего и нижнего слоев слились…