В нескольких шагах от забора, под платанами, стоял пожилой человек с газетой и наблюдал за японцами. Несмотря на то, что костюм его был заношен до последней степени, из-под пиджака виднелись накрахмаленные манжеты и манишка.

— Мистер Гуревич! Я здесь, мистер Гуревич!

Этот старый русский эмигрант работал в «Шелл» уборщиком и жил вдвоем со старушкой матерью в крохотной сторожке у ворот. В холле стоял японский офицер, чистил ногти и курил сигарету. Джиму всегда нравился мистер Гуревич, хотя сам он явно не производил особенного впечатления на престарелого белоэмигранта. Тот был художник-любитель и под настроение рисовал Джиму в альбоме для автографов затейливо проработанные парусники. Кухонька у него была серая и тесная, размером с буфет, и сплошь забита крахмальными воротничками и миниатюрными к ним манишками, и Джим жалел мистера Гуревича, который не может себе позволить купить настоящую сорочку. Может быть, он согласится переехать к нему на Амхерст-авеню?

С этой мыслью Джим распростился сразу, как только мистер Гуревич махнул ему в ответ газетой с другой стороны улицы. Маме этот русский, может быть, даже придется по вкусу, но Вере уж точно нет: эти восточноевропейцы и русские эмигранты снобы почище англичан.

— Здравствуйте, мистер Гуревич. Я ищу родителей.

— А здесь-то им откуда взяться? — Старик русский указал на вздувшееся лицо Джима и покачал головой. — Мир объят войной, а ты все носишься на своем велосипеде…

Японский унтер начал кричать на одного из кули, и мистер Гуревич тут же утянул Джима за ствол дерева. Он раскрыл газету и показал мальчику размашистый, чуть не на полстраницы, рисунок два огромных боевых корабля идут на дно под градом японских бомб. На помещенных тут же фотографиях Джим узнал «Отпор» и «Принца Уэльского», непотопляемые твердыни, каждая из которых, с точки зрения дикторов в английских военных киножурналах, могла одной левой отправить к праотцам весь японский флот [25] .

— Так их ничему и не научили, — вдумчиво сказал мистер Гуревич. — Британская линия Мажино. Вот и тебе досталось, как и следовало ожидать.

— Я упал с велосипеда, мистер Гуревич, — из чувства патриотизма соврал Джим, и ему тут же стало неприятно, что приходится обманывать, выгораживая флот Его Величества. — Просто решил проехаться, поискать родителей. Знаете, не так-то это просто.

— Да уж! — Мистер Гуревич проводил взглядом проехавшую мимо колонну грузовиков. У задних бортов несли вахту охранники-японцы с примкнутыми штыками. За ними, положив друг другу головы на плечи, сидели на дешевеньких чемоданах и постелях-скатках цвета хаки группы британских женщин и детей. Джим решил, что это семьи пленных британских солдат.

— Давай-ка, парень! Жми педали! — мистер Гуревич толкнул Джима в плечо. — Давай скорей, за ними!

— Но, мистер Гуревич, — на Джима произвел самое гнетущее впечатление этот убогий скарб, да и сами эти нелепые жены рядовых британской армии, — я не могу ехать с ними — это же пленные.

— Давай катись! Ты же не сможешь жить на улице!

Когда Джим уперся, вцепившись в руль велосипеда, мистер Гуревич похлопал его по голове и подтолкнул через дорогу. И стал по-прежнему, прикрывшись газетой, наблюдать за тем, как японцы грабят дома, — так, словно вел для «Шелл» инвентаризацию потерянного мира.

— Я как-нибудь еще к вам заеду, мистер Гуревич.

Джиму и впрямь было жаль старика-уборщика, но на обратном пути до Амхерст-авеню его гораздо больше беспокоили те два линкора. Врать в британских кинохрониках всегда были горазды. Джим видел, как японский флот потопил «Буревестник», а теперь ему стало ясно, что японцы в состоянии потопить кого и где угодно. Половина американского тихоокеанского флота уже отдыхает на дне Перл-Харбор. Возможно, мистер Гуревич и в самом деле был прав, и ему следовало поехать за грузовиками. Может быть, родители уже сидят в той самой тюрьме, куда повезли солдатских жен.

И он пусть нехотя, но согласился с мыслью, что ему придется сдаться японцам. Солдаты, охранявшие контрольно-пропускной пункт на авеню Фош, отмахнулись от него, когда он попытался с ними заговорить, и Джим принялся во все глаза выглядывать какого-нибудь капрала, который, как и положено японскому капралу, будет в курсе и в ответе за все.

Но по какой-то причине в тот день в Шанхае на японских капралов будто напал мор. Несмотря на усталость, Джим сделал по дороге домой длинный крюк, по Большому Западному проспекту и по Коламбиа-роуд, но там вообще не оказалось никаких японцев. Однако, когда он подъехал к дому на Амхерст-авеню, у парадной двери его ждал припаркованный «крайслер»-лимузин. Из машины вышли два японских офицера, оправили мундиры и принялись разглядывать дом.

Джим совсем уже собрался подъехать к ним и объяснить, что в доме живет он и что он готов сдаться. Но тут из-за каменной опоры ворот вышел вооруженный японский солдат. Левой рукой он схватил велосипед за переднее колесо, за покрышку, пропустив пальцы между спицами, и, выкрикнув что-то резкое, отшвырнул Джима назад, в придорожную кучу мусора.

Сдаться не вышло, и Джим вместе со сломанным велосипедом вернулся в квартиру Макстедов во Французской Концессии. С этого самого дня он и стал жить один в пустующих домах и квартирах в западных пригородах Международного сеттлмента. Они, как правило, принадлежали британцам и американцам, а также голландцам, бельгийцам и сторонникам «Свободной Франции», которых японцы интернировали в первые несколько дней после нападения на Перл-Харбор.

Дом, в котором находилась квартира Макстедов, принадлежал богатому китайцу, сбежавшему в Гонконг за несколько недель до начала войны. Большая часть квартир и до войны пустовала месяцами. Две комнаты в первом этаже занимал консьерж-китаец с женой, но японский взвод, пришедший за мистером Макстедом, настолько их напугал, что они теперь предпочитали не совать нос в чужие дела. Трава на нестриженых газонах понемногу отрастала, регулярный парк принимал все более и более иррегулярный вид, а они выходили на улицу только для того, чтобы сварить себе что-нибудь на обед — на железной печке, которую они установили на дне декоративного прудика, в окружении парковых скульптур. И запах соевого соуса и острой китайской лапши щекотал бетонные ноздри раздевающихся нимф.