В течение следующих нескольких дней Джим еще несколько раз пытался сдаться японцам. Как и все его школьные друзья, он искренне презирал всякого, кто готов поднять руки, — суровая мораль бойскаутских журналов принималась здесь безоговорочно, однако на поверку сдаться врагу оказалось гораздо сложнее, чем он думал. Джим безо всякого плана кружил на велосипеде по шанхайским улицам, и главное чувство было — усталость. К часовым, стоявшим на посту у «Кантри-клаба» и во внутреннем дворике собора, подходить было слишком опасно. На проспекте Кипящего Колодца он погнался было за «плимутом», принадлежавшим шоферу-швейцарцу и его жене, но они стали кричать на него, чтобы он убирался прочь, и швырнули ему — на дорогу — монету: так, словно он был какой-нибудь нищий китайчонок.

Джим попытался отыскать мистера Гуревича, но тот больше не надзирал за жилым комплексом «Шелл», — может быть, и он тоже решил сдаться японцам. Потом Джиму пришла на память та немка, которую он видел у дома Реймондов. Ему показалось, что она переживала за него: впрочем, когда он добрался до Коламбиа-роуд, он обнаружил, что на воротах в немецкое поместье висит замок. Немцы так же, как и все остальные европейцы, относились к японцам весьма настороженно и старались поглубже забиться каждый в свою раковину. На Нанкинском проспекте Джима едва не сшибли две японские штабные машины, которые неожиданно притормозили и перегородили улицу. Они остановили грузовик, набитый немцами, членами клуба «Граф Цеппелин», которые ехали в Хонкю громить тамошних евреев. Они отобрали у немцев дробовики и дубинки, сорвали с них повязки со свастикой и отправили восвояси.

Через неделю после того, как он поселился на квартире у Макстедов, отключили электричество и воду. Джим, стуча задним колесом велосипеда о ступеньки, спустился в вестибюль, где старуха из Ирака как раз о чем-то спорила с китайцем-консьержем. Оба тут же повернулись к Джиму и стали кричать, чтобы он немедленно убирался из дома вон, хотя всю неделю прекрасно знали, что он здесь живет.

Он ушел, и даже с радостью. Крекеры кончились, и за весь вчерашний день он съел всего лишь пакетик заплесневелых бразильских орешков, случайно обнаруженный в буфете. Он ощущал усталость, но в голове и на душе у него было удивительно, до головокружения легко — от нескольких последних капель воды из кранов в ванной он почувствовал себя едва ли не пьяным: похожее чувство бывало у него до войны, перед тем как сесть в машину и отправиться на какую-нибудь вечеринку. Он напомнил себе о родителях, однако их лица уже начали понемногу стираться из памяти. Он все время думал о еде и знал, что в западных пригородах Шанхая полным-полно пустых домов и что тамошних бесконечных запасов крекеров и содовой ему хватит до самого конца войны.

Джим сел на велосипед, вырулил за пределы Французской Концессии и поехал по Коламбиа-роуд. По обе стороны от него тянулись тихие, обсаженные деревьями улицы; в разросшихся садах прятались никем не занятые дома. Дождь смыл чернила с японских свитков, на дубовых дверных панелях остались ярко-красные потеки, и оттого казалось, что всех здешних европейцев и американцев расстреляли прямо на пороге собственных домов.

Японские оккупационные войска были слишком заняты, чтобы всерьез озаботиться этими брошенными домами. Джим выбрал изогнутый в форме полумесяца укромный тупичок, где из-за высокой стены виднелся наполовину каменный, наполовину деревянный дом. Между фонариками на бронзовых консолях у парадной двери висел знакомый пожелтевший японский свиток. Джим прислушался к царящей в доме тишине, а потом спрятал велосипед в наметенной ветром у крыльца куче листьев. С третьей попытки он взобрался на стену выстроенного в тюдоровском стиле гаража, а с нее — на крышу. Потом спустился в густую листву сада, вцепившегося в дом мертвой хваткой, как тяжелый и тягостный сон, от которого никак не можешь проснуться.

Подобрав упавшую с крыши черепицу, Джим пошел по высокой траве к застекленной веранде. Он дождался, пока над головой пролетит самолет, и, разбив окно со встроенным кондиционером, забрался в дом, открыв на полную раскладные жалюзи кондиционера, чтобы не было видно выбитого стекла.

Джим наскоро прошелся по темным комнатам — серия картин в позабытом музее. В доме было много фотографий какой-то очень красивой женщины, и она позировала перед камерой, как кинозвезда. На большой, забранный в раму фотопортрет на рояле и на огромный глобус возле книжного шкафа он не обратил никакого внимания. В недавнем прошлом Джим непременно бы остановился, чтобы поиграть с глобусом — он годами выпрашивал такой у отца, но сейчас он был слишком голоден, чтобы терять несколько лишних секунд.

Дом принадлежал дантисту-бельгийцу. В его кабинете, под висящими на стене — в рамочках — дипломами, стояли белые стеклянные шкафы, а в них — челюсти, десятки челюстей. И они скалились на Джима из полумглы, как ненасытная, о многая глотки, пасть.

Джим прошел через столовую на кухню. Он привычным движением обошел натекшую из холодильника лужу и взглядом знатока окинул полки в кладовой. К немалому его разочарованию, бельгийский дантист и его очаровательная приятельница оказались поклонниками китайской кухни — родители ничего подобного в жизни в рот не брали, — и кладовая, словно склад какого-нибудь заштатного компрадора [26] , была сплошь увешана сушеными кишками и связками сморщенных фруктов.

Но там нашлась банка сгущенного молока, такого густого и такого сладкого, какого Джим еще ни разу в жизни не пробовал. Он выпил молоко, сидя за столом в кабинете у дантиста, и зубы улыбались ему из шкафчиков, а потом уснул в спальне на верхнем этаже, на шелковых простынях, хранивших запах женщины с лицом кинозвезды.

Поиски еды были прежде всего, и Джим уехал из дома дантиста на следующее же утро. Очередное временное пристанище он нашел неподалеку, в каменном особняке — с его хозяйкой, вдовой, родители водили знакомство, пока она не уехала в Сан-Франциско. А оттуда он перебрался в следующий, не задерживаясь в каждом очередном доме дольше, чем на несколько дней, отгороженный от далекого злого города высокими стенами и разросшейся густой травой.

Японцы конфисковали все приемники и фотоаппараты, но в остальном дома стояли нетронутыми. В некоторых из них царила роскошь, Джиму мало знакомая — отец был человек не бедный, но нравом отличался вполне спартанским, здесь же были оборудованы целые домашние кинотеатры и бальные залы. Покинутые владельцами «кадиллаки» и «бьюики» медленно оседали в гаражах, по мере того как камеры спускали воздух.

Но полки в кладовых по большей части стояли пустыми, и Джиму приходилось питаться жалкими крохами, оставшимися от бесконечной, в полвека длиной, вечеринки с коктейлями, которая называлась «Шанхай». Иногда, обнаружив в ящике письменного стола нетронутую коробку шоколадных конфет, Джим немного оживал и вспоминал, как танцевали родители — под радио, перед воскресным обедом; и свою спальню на Амхерст-авеню, где жили теперь японские офицеры. Он играл в бильярд в темных бильярдных залах или садился за ломберный стол и устраивал партию в бридж, играя за каждую из сторон настолько честно, насколько это вообще было возможно. Он валялся в странно пахнущих постелях, листая «Эсквайр» и «Лайф», а в доме доктора-американца прочел от корки до корки «Алису в Зазеркалье», сказку о милом и забавном мире, куда менее странном, чем его собственный.