Они, впрочем, не обольщались, зная, что враги задавят их числом — это был только вопрос времени.

Вновь засверкали две рапиры, разя без промаха направо и налево. Вновь раздались стоны, вопли, проклятия и угрозы. Но на сей раз лучники не отступили, продолжая с ожесточением наседать на двух смельчаков.

— Поднажмем, им уже здорово досталось! — кричали нападавшие.

Это было правдой. Пардальян и Жеан Храбрый еще держались, но были покрыты кровью с головы до ног, а одежда на них превратилась в клочья. Только колеты оставались нетронутыми, а это означало, что до серьезных ран дело не дошло — ткань пока пострадала больше, чем кожа.

Однако круг сжимался, и через несколько секунд первые из лучников уже взобрались на крыльцо.

Это был конец. Теперь яростное сопротивление двух безумцев могло завершиться либо гибелью, либо пленением.

Однако в этот момент прозвучал властный приказ:

— Всем опустить оружие!

Лучники замерли.

Начальник полиции, выругавшись, повернулся на голос. Он увидел знакомую фигуру, вошедшую в круг света.

— Король! — крикнул Неви, обнажая голову, тогда как люди его поспешно вкладывали рапиры в ножны.

Пардальян и Жеан Храбрый, стоя на крыльце, одинаковым жестом отсалютовали шпагой, и было непонятно, приветствуют ли они короля или же отдают должное побежденным (ибо они могли считать себя победителями, поскольку не дались в руки лучникам и отделались незначительными в общем-то царапинами, нанеся противнику большой урон), Затем они с прежним изумительным спокойствием одновременно вложили шпаги в ножны и застыли, щелкнув каблуками, словно на параде.

Но искоса они посматривали друг на друга, еле заметно улыбаясь, и во взоре каждого угадывалось одобрение. Такая гордая сила исходила от обоих, что сам король взглянул на них с нескрываемым восхищением.

Между тем Пардальян еле слышно произнес слова, предназначенные только для ушей его спутника:

— Вовремя он подоспел!

А юноша, не замечая, с каким интересом ждет ответа старый шевалье, сказал просто и искренне:

— Клянусь Богом, да!

С соблюдением всех церемоний Бертиль провела короля в небольшой кабинет, нечто вроде домашней молельни.

Молельня эта располагалась в задней части дома. Единственное окно выходило в тупик Курбатон. Именно этим объяснялась задержка — ибо король мог даже опоздать и появиться на месте схватки, когда непоправимое уже свершилось бы. До тупика не доносился шум битвы, от которого переполошилась вся улица Арбр-Сек.

Генрих опустился в кресло и с задумчивым видом стал рассматривать девушку, стоявшую перед ним в позе, полной достоинства и почтения.

Наконец он тяжко вздохнул и промолвил очень ласково:

— Садитесь, дитя мое.

Не говоря ни слова, девушка послушно села в указанное ей королем кресло прямо напротив него.

Генрих вновь впился в нее внимательным взглядом, еще раз вздохнул и спросил:

— Вы на самом деле дочь Бланш де Сожи?

Девушка ответила мягким тоном, без горечи и без вызова, но с заметной холодностью, так, будто хотела сразу сообщить королю все интересующие его сведения:

— Я действительно дочь Бланш де Сожи, которая умерла от боли и стыда в день, когда произвела меня на свет… почти шестнадцать лет назад. Я незаконная дочь… злые люди называют таких ублюдками… ибо у матери моей не было законного супруга. Небольшое имение моей матери находится неподалеку от Шартра, в Ножан-ле-Руа… Я дочь человека… вам известного.

Слова эти были произнесены с такой искренностью, с такой покорностью судьбе и с такой печалью, что король потупился, как вор, пойманный на месте преступления.

Машинально, не в силах справиться с охватившим его волнением, он прошептал:

— Моя дочь!

Волнение это было вызвано тем, что он подумал о своей любви к этой девочке, оказавшейся его родной дочерью. Генриха терзали смущение и стыд, ибо он не мог забыть, с какой гнусной целью намеревался проникнуть в ее дом.

Вспоминая, как он проник некогда подобным же образом к Бланш де Сожи, надругавшись над ней и обесчестив, король испытывал ужас при мысли, что уготовил такую же судьбу собственной дочери.

Ибо, отдадим монарху должное, сделанное им открытие вытеснило из его сердца плотскую любовь. Сейчас он видел в Бертиль только свое дитя. И искренне страдал, сознавая, сколь отвратительно собирался поступить с ней.

Девушка, разумеется, не понимала причину этого волнения однако было заметно, что она удивлена и встревожена поведением короля.

Если бы Генрих не был так поглощен своими раздумьями, он заметил бы, с каким холодным выражением глядели на него ее обычно нежные глаза, какая тень легла на ее чистый лоб, какая мучительная дрожь прошла по ее телу, когда он глухо прошептал: «Моя дочь!»