— Кто там у тебя? Почему незнакомый голос?

— Это мой коллега, мама, — сказал Бруно Васильевич. — Профессор Минц.

— Не имею чести, — сказала мама Бруно Васильевича.

Резким движением она откинула занавеску и выехала к гостю.

Мать Бруно Васильевича, немолодая черноволосая губастая женщина, находилась в инвалидной коляске. Одета она была в черное, расшитое стеклярусом платье. Колени мамы были покрыты пледом, давно превратившимся в невнятную тряпку. Руки, лежавшие на тряпке, были усыпаны перстнями. Кошки перестали есть и уселись в ряд, демонстрируя уважение к хозяйке.

— Вот так и живем, — сказал Бруно Васильевич.

— Я рад с вами встретиться, — сказал Минц матери консультанта. — К сожалению, я не был знаком с вами раньше.

Мама прикрыла яркие карие глаза.

— Вы состоятельный человек? — спросила она.

— Относительно.

— Распространяется ли ваше благосостояние на бутылку шампанского?

— Разумеется, — сказал Минц.

— Тогда докажите это, — сказала мама.

Минц достал бумажник, открыл его, вытащил купюру с видом концлагеря в Соловках.

— Мама, мне стыдно за вас, — сказал Бруно Васильевич.

Минц подумал, что старик сохранился хуже, чем его мама. Впрочем, с женщинами восточного типа это случается. Они как бы консервируются.

Мама нажала на кнопку в ручке инвалидного кресла.

Тут же в дверях, словно поджидала сигнала, появилась Мария Семеновна. Она держала поднос с четырьмя бокалами и открытой бутылкой шампанского «Новый свет».

— Отечественное, — сказала она и поставила поднос на овальный столик, для чего пришлось сбросить на пол несколько книг. Кошки зашипели.

Мама первой подъехала к столу. Остальные тоже взяли бокалы.

— Брют, — сказала мама. — Спасибо тебе, Мария Семеновна. Хоть ты и сволочь, но иногда в тебе что-то просыпается.

— Это от жадности, — призналась Мария Семеновна.

Она вытащила из пальцев Минца купюру и сказала:

— Сдачи не жди, Христофорович.

— Мы знакомы? — спросил профессор.

— Ты соблазнил меня, когда учился на втором курсе, — сказала Мария Семеновна и, звонко расхохотавшись, убежала из комнаты. Только тут Минц сообразил, что не удосужился рассмотреть соседку.

Мама пила медленно, глоточками. Бруно высосал шампанское, не отрывая губ от бокала.

— Что вас к нам привело? — спросила мама.

— Счастливый случай, — ответил Минц. Шампанское приятно ударило в голову, чего не могло случиться от обычного вина.

— Профессор увидел у одного из заочников статью, то есть курсовую о теореме Ферма, — пояснил Бруно Васильевич.

— Господи, — сказала мама, — это позавчерашний день!

— Мама, вам вредно так много пить, — сказал Бруно.

Мама протянула руку с пустым бокалом. Рука не дрожала. Бруно отрицательно покачал головой. Минц подумал, что тезка консультанта так же качал головой на требования инквизиторов отказаться от идеи множественности миров.

Мама повернулась к профессору и протянула бокал в его направлении.

Минц взял со стола бутылку и налил маме шампанского. Бруно Васильевич был недоволен.

— Спасибо, — сказала мама, — но, надеюсь, вы не выдадите нас? Вы производите впечатление порядочного молодого человека.

Минц вопросительно взглянул на Бруно Васильевича.

— Мама, — попросил тот, — допейте до конца и идите отдыхать.

— Ах, — произнесла мама, — покой нам только снится! Если бы я не работала, то давно бы состарилась.

Держа бокал, как флажок на прогулке, мама уехала за занавеску. Бруно Васильевич закрыл дверь в коридор. Коты хрустели шариками корма.

— Моя беда в том, — сказал Бруно Васильевич вполголоса, — что мама здесь не прописана. Эта история берет начало в том трагическом периоде нашей истории, когда я был выслан сюда как сын врага народа. Папа был расстрелян как враг народа, а мама сидела в лагере как жена врага народа. Я не мог получить образования…

Неожиданно Бруно Васильевич всхлипнул и вытер рукавом щеку.

— Я помню, как принес своему мастеру изобретение. Тот его одобрил. И велел забыть. «Как только попадешь на вид, ссылкой не отделаешься».

— Кстати, — послышалось из-за занавески, — я испытала этот страх еще до революции. Я пришла на кафедру химии к господину Столетову. Ему нечего было сказать по сути дела, но он и не стал читать. «Что может принести немытая цыганка? Где швейцар? Кто пустил ее в стены?»

— Мамочка, сколько раз вам говорить! Это был не Столетов, а академик Бах. Столетов никогда бы себе не позволил таких слов.