В чем мы бываем художниками. Кто делает кого-нибудь своим кумиром, тот старается оправдаться перед самим собой, возвышая его до идеала; он становится художником в искусстве создавать себе чистую совесть. Если он страдает, он страдает не от незнания, а от самообмана, как будто бы он не знал. Внутреннюю потребность и наслаждение такого человека (сюда принадлежат все страстно любящие) нельзя черпать обыкновенными ведрами.

Ребенок. Кто живет как дети, т. е. не борется из-за куска хлеба и не думает, чтобы его действия имели решающее значение, тот остается ребенком.

Я хочу иметь это все. Кажется, что человек стремится только к тому, чтобы владеть; по крайней мере, формы языка имеют такой смысл, всякое прошедшее действие люди выражают так, как будто бы они получили то или другое в свое владение: ich habe gek"ampft, gesiegt (я боролся, я победил), значит, я имею в своем обладании борьбу, победу. Каким жадным представляется здесь человек! Даже «прошлое» не спасается от него, он хочет обладать и прошлым!

Опасность в красоте. Эта женщина красива и умна. Ах! насколько умнее сделалась бы она, если бы она не была так красива!

Домашний мир и душевный мир. Наше обыкновенное расположение зависит от того расположения, в каком мы хотим видеть окружающих нас.

Новое выдавать за старое. Многих раздражает, когда им рассказывают новость; они чувствуют превосходство, какое дает новость тому, кто первый знает ее.

Где же прекращается «я»? Большинство людей принимают вещь, которую они знают, под свое покровительство, как будто бы знание отдает ее им в собственность. «Я» не имеет границ в страсти присвоения: великие люди говорят так, как будто бы все времена стояли позади них, а они были головой этого громадного тела; хорошие жены вменяют себе в заслугу красоту своих детей, их платья, их собаки, их доктора, и не рискуют только сказать «это все – я». «Chi non ha, попе», – говорят в Италии.

Домашние животные, растения и родственники их. Есть ли что-нибудь более отвратительное, как сентиментальность в отношениях к растениям и животным со стороны тех тварей, которые изначально живут между собой, как самые лютые враги и не требуют нежного чувства к своим обессиленным и изуродованным жертвам! Перед «природой» такого рода стоит человеку задуматься, если только он человек мыслящий.

Два друга. Были друзья, но перестали быть друзьями, и они разорвали свою дружбу одновременно с обеих сторон: один потому, что считал себя непонятым, другой потому, что считал себя слишком понятым, – и оба при этом обманулись! – потому что каждый из них мало знал себя самого.

Комедия благородных. Те, которым не удается благородная сердечная искренность, стараются обнаружить свою благородную природу скромностью и строгостью и некоторым пренебрежением к искренности: как будто бы сильное чувство их доверчивости стыдилось показать себя.

Где нельзя ничего говорить против добродетели. У трусов считается дурным тоном говорить что-нибудь против храбрости, и такой человек вызывает к себе презрение; человек, не понимающий пощады, очень раздражается, когда говорят что-нибудь против сострадания.

Мотовство. У раздражительных и вспыльчивых натур первые слова и действия большей частью не имеют никакого значения для их настоящего характера, они внушаются обстоятельствами и бывают подражаниями духу обстоятельств. Но раз они сказаны или сделаны, то следующие за ними характерные слова и действия часто должны стремиться или к примирению, или к отплате добром, или к забвению.

Надменность. Надменность есть показная или наружная гордость; но гордости именно свойственно не иметь способности к притворству, к игре, к лицемерию, – поэтому надменность есть притворство неспособности к притворству, нечто очень трудное и большей частью не удающееся. Но предположим, что надменный человек, как обыкновенно бывает, изменяет самому себе; его ожидает тройная неприятность: во-первых, на него сердятся за то, что он хотел обмануть нас; во-вторых, на него сердятся за то, что он хотел стать выше нас; в-третьих, над ним смеются за то, что ему не удались обе его попытки. Следовательно, как сильно надобно воздерживаться от надменности!

Незнание своего рода. Если мы слушаем, как говорит кто-нибудь, то часто достаточно бывает услышать произношение одного согласного звука (например, «р»), чтобы навести нас на сомнение о правдивости его чувства: мы не привыкли к такому произношению – оно звучит для нас «деланным». Здесь область самых грубых ошибок: то же можно бы сказать и о стиле писателя, который имеет привычки, каких, кроме него, никто не имеет. Его «естественность» как таковая чувствуется только им одним; и он нравится и вызывает к себе внимания именно тем, что он сам чувствует «деланным», в чем он следует моде и «хорошему вкусу».