В октябре 1987 года состоялся очередной пленум ЦК КПСС. Проходил он в Кремле, в специально выстроенном для таких мероприятий зале. Сейчас он называется Мраморным залом Кремля, здесь оглашаются ежегодные Послания Президента страны Федеральному Собранию РФ.

Пленум был рядовым, проводили его в соответствии с нормами устава партии, и каких-либо отклонений от традиционного хода заседания не ожидалось. Как всегда, открывая его, генеральный секретарь ЦК КПСС М. Горбачёв предложил для обсуждения повестку дня. Учитывая, что членов ЦК заранее информировали о ней, это было сугубо ритуальное действие. Когда же Горбачёв — также по заведенной схеме — спросил, кто против или воздержался, с первого ряда (члены Политбюро на пленумах сидели за столом президиума, а кандидаты в члены и секретари ЦК — в первом ряду зала) поднялся Б. Ельцин и предложил рассмотреть заявление о выводе его из кандидатов в члены Политбюро, коим он был.

Для всех членов ЦК, даже входивших в Политбюро, это было полной неожиданностью. Естественно, мы тут же спросили Горбачёва, о чём идёт речь. Из его невнятного ответа стало ясно, что, находясь в отпуске на юге, он действительно получил от Ельцина такое заявление. По установленному порядку генеральный секретарь обязан был проинформировать об этом Политбюро с тем, чтобы выработать коллективное мнение по данному вопросу, и в случае, если Ельцин свой документ не отзовет, поставить вопрос на обсуждение пленума, ибо только он, пленум ЦК КПСС, имел право избирать и освобождать членов и кандидатов в члены Политбюро, а также секретарей ЦК. Горбачёв этого не сделал, он скрыл от своих партийных товарищей факт существования такого заявления, что стало, как показало время, первым звеном в длинной цепи тяжелейших событий не только в партии, но и в стране.

Б. Ельцин с 1968 года был на партийной работе, сначала — в качестве заведующего отделом Свердловского обкома, а позднее — и его первого секретаря. Ко времени описываемых событий он уже почти два года проработал в должности первого секретаря Московского горкома КПСС, стал кандидатом в члены Политбюро. В столице о нем сложилось довольно противоречивое мнение. Многие обратили внимание на радикализм в его действиях, особенно в кадровых вопросах, на разухабистость заявлений, от которых за версту несло явной саморекламой, или, как нынче говорят, популизмом — необходимость борьбы с привилегиями и пр. Вместе с тем настораживало явное отсутствие интереса к повседневной, будничной работе. Тем не менее правительство страны, да и ЦК поддерживали его в стремлении решить жизненно важные для Москвы вопросы.

Выступление Ельцина на пленуме обросло в дальнейшем легендами, о которых не стоит даже упоминать. На самом деле это была путаная и невнятная речь, если её вообще можно было назвать таковой. Как он сам позднее сказал в своей книге-“исповеди”, выступление было резким и не очень уместным.

Отклики, а точнее, отповеди посыпались как из рога изобилия. Мне нет необходимости останавливаться на них. На второй день после пленума был опубликован список выступающих, а через несколько лет и стенограмма этих речей. Что же повлекло столь бурную реакцию верхушки партии, будь это московские или региональные руководители? Казалось бы, сама партия в лице её лидера и Политбюро продекларировала “гласность” и уже стояла на пороге “плюрализма”, — и в то же время партийные руководители так болезненно отнеслись к выступлению, далеко не программному, одного из своих же коллег о его неудовлетворённости методами работы руководящих работников ЦК, особенно секретаря Е. К. Лигачёва.

Бурное обсуждение и абсолютно бессмысленное избиение “ослушника” дали обратный эффект: как водится на Руси, возник миф о народном герое — гонимом “защитнике угнетенных”.

Естественно, возникает вопрос: как выступление Бориса Николаевича, неглубокое, имевшее явно личностный характер, могло вызвать такую реакцию? Этот феномен нельзя рассматривать в отрыве от реального положения, сложившегося в партии и стране. Ощущалось глухое брожение, которое и подхватило рождающегося диссидентствующего лидера.

На мой взгляд, проведение пленума в проработочном ключе было большой ошибкой, показало незрелость высшего руководства страны, в первую очередь членов Политбюро и секретарей ЦК. Верхушка партии, которая сама стала инициатором “либеральных” изменений, в том числе и в партийной жизни, не должна была допускать подобного “судилища”.

По-видимому, руководство партии ещё до конца не осознало, какой разрыв возник между партийными руководителями всех уровней и основной массой рядовых коммунистов. В полной мере этот разрыв обнаружился в 1991 году, когда после роспуска КПСС Горбачёвым — по указующему персту Ельцина — никто из 19 миллионов её членов не вышел на её защиту.

Вот таким образом в нашей Отчизне, благодаря бездарной политике руководства партии, родился отечественный “Робин Гуд”. Этот весьма посредственный политический деятель, которого я знал многие годы ещё по Свердловску, стал знаменем разрушительных оппозиционных сил.

На следующий день собралось Политбюро, чтобы по традиции подвести итоги прошедшего пленума. После информации Горбачева А. А. Громыко, в то время Председатель Верховного Совета СССР, обратился к докладчику с вопросом о дальнейшей судьбе Ельцина. Генсек длинно и туманно высказался в том духе, что сейчас не то время, когда за подобные действия наказывают, и что нужно найти ему работу.

Андрей Андреевич был старше нас, да и жизненный опыт, особенно политический, у него за плечами был гораздо больше, чем у других участников заседания.

— Смотрите, смотрите, Михаил Сергеевич, — сказал он. — Я думаю, его надо бы отправить послом подальше от нашей страны.

Увы, никто не внял голосу старейшины, увеличив тем самым ещё на одно звено цепь будущих роковых событий.

Прошло около двух лет. В Кремлёвском дворце съездов (ныне Государственном Кремлевском дворце) состоялось торжественное собрание, посвящённое очередной годовщине одного из государственных праздников. Так получилось, что я прибыл туда значительно раньше большинства приглашённых. Поднялся в комнату президиума. За длинным столом уже сидели и пили чай Горбачёв с Раисой Максимовной и секретарь ЦК Иван Васильевич Капитонов. Принесли и мне чашку чая. И вдруг Горбачёва задаёт мне вопрос: