Мари приготовилась к бедствию – и теперь была ошеломлена. Она почти не знала брата. Он жил при дворе сюзерена ее отца, герцога Роберта Нормандского, уехав еще до ее рождения. Сначала он был у герцога пажом, потом – сквайром и рыцарем. В Шаландри брат приехал только для того, чтобы привезти домой глупенькую жену, которая невзлюбила Мари, а потом почти там не бывал. Она со стыдом сознавала, что испытывала к нему горькую ревность: он был ребенком, которого ее отец любил, унаследовал все, что в ее мире служило поводом для похвал. Однако она каждый день послушно молилась о нем. Он был крепким жизнерадостным мужчиной, любившим сладости и вино. Мари помнила, как он танцевал с женой гавот, пока все лицо у него не покраснело. Как он мог умереть? Она недоуменно моргала, глядя на светловолосого рыцаря, а он смотрел на нее с добропорядочной серьезностью. Молчание затягивалось. Она поняла, что все ожидают от нее каких-то слов, но, страшно смутившись, не знала, что говорить.

В ее голову пришла единственная мысль, которая была слишком честной, чтобы высказывать ее вслух: если Роберт мертв, то отцу наконец придется ее заметить. Он никогда этого не делал, никогда, хотя она старалась сделаться скромной, сдержанной и набожной – такой, какой положено быть благородной даме. Она даже сумела приобрести необычное умение – научилась читать. У Мари загорелись щеки. Дурно было радоваться смерти брата. Она крепче прижала к груди скрещенные руки и почувствовала, как колотится ее сердце. Один из рыцарей поспешно подошел и поставил ей табурет. Шатаясь от стыда и смущения, она тяжело на него опустилась.

Ален де Фужер покашлял с видом человека, который покончил с неприятным вступлением и теперь может перейти к главному.

– Из-за печальной смерти доброго рыцаря, вашего брата, – сказал он, – мой господин герцог прислал нас, чтобы сопроводить вас к его двору.

– Что? – слабо пискнула Мари, а потом уже резче спросила: – О чем вы говорите?

– В отсутствие вашего батюшки вы становитесь подопечной герцога, – сказал ей Ален, словно непонятливому ребенку. – Теперь, когда вы лишились других членов вашей семьи, его обязанностью стало заботиться о вас.

Щеки Мари разгорелись еще жарче. Она не хуже его знала правила. Сюзерен всегда был опекуном жены или сирот своего вассала. Но она – не сирота и не понимает...

А потом она внезапно поняла. У ее брата не было детей, так что в соответствии с брачным контрактом его вдова не может стать его наследницей. Теперь сама Мари стала наследницей поместья Шаландри и, как наследница, приобрела ценность. Брак с наследницей становится прекрасной наградой рыцарю, которым доволен его сеньор. Тошнотворный вкус во рту усилился, и она начала дрожать.

– Мой отец уже обо мне позаботился! – слишком высоким голосом воскликнула она. – Он отправил меня сюда.

– Ради твоей безопасности, дитя, – мягко вмешалась леди Констанция. – Твой отец распорядился, чтобы ты оставалась здесь на время крестового похода, но он очень твердо сказал, чтобы ты не приносила обетов без его разрешения. Теперь обстоятельства изменились – и тебе следует отправиться ко двору.

Мари устремила на нее отчаянный взгляд, а потом поспешно повернулась обратно к Алену де Фужеру:

– Как герцог Роберт мог вас послать? Он в крестовом походе вместе с моим отцом!

– Я действую от имени герцога, – ответил Ален и после короткой паузы добавил: – У герцога Роберта есть управляющий, знаете ли.

Один из рыцарей ухмыльнулся. Мари перевела взгляд с его ухмылки на лицо Алена де Фужера, пытаясь победить ужас и заставить свой потрясенный разум работать. Ей казалось, что она упустила нечто очень важное. Однако она была не в состоянии связно мыслить. Она обязана подчиняться сюзерену отца. Она обязана будет по его приказу выйти замуж за какого-нибудь незнакомца – вероятно, человека, который окажется намного старше ее самой. А потом она будет обязана считать мужа своим господином и безропотно принимать любое его обращение. Большинство мужчин хотя бы изредка бьют жен. Ей придется отдать свое тело – неловкое, хрупкое, нежное – в грязную лихорадку и кровь деторождения. Ей придется полностью потерять власть над собой. Давясь паникой, не находящей выхода, она прижала ладони к лицу и разрыдалась.

Мари покинула монастырь Святого Михаила в тот же день. Леди Констанция объяснила, что ей не следует медлить.

– Ты знаешь, что должна повиноваться своему сеньору так, как повиновалась бы отцу, – сказала она. – А раз тебе необходимо ехать, то лучше сделать это немедленно. Незачем предаваться мрачным мыслям. Я уверена, что при дворе герцога о тебе хорошо будут заботиться, а по пути туда эти господа будут к тебе добры. Иди и собери вещи.

Однако немногочисленные пожитки, с которыми Мари приехала в монастырь, упаковала прислужница настоятельницы. Мари могла только сидеть на узкой кровати, сложив руки на коленях, и молиться. Она продолжала дрожать, но теперь уже не только от страха, но и от стыда. Спокойный наблюдатель, живший в ней, смотрел, как она поведет себя в момент кризиса. И ему видны были дурные мысли, постыдный страх и ребяческие слезы. И не было следа твердости и веры, которые должны были бы сопровождать столь ожидаемую святость.

Солнце все еще стояло высоко над горизонтом, когда ошеломленная Мари села на костистую серую кобылу, которая привезла ее в монастырь три года назад, и отправилась в путь с тремя рыцарями.

Леди Констанция оказалась права хотя бы в одном: дорога мгновенно заставила Мари забыть о своих тревогах. Ее кобылу Дагу отец когда-то назвал «доброй лошадкой»: она была сильная, быстрая и выносливая. А еще она была упрямая, раздражительная и тряская – и в течение трех лет ею пользовались в монастыре, что нисколько не улучшило ее от природы дурного характера. Мари с детства умела ездить верхом, но она не садилась на лошадь с момента приезда в монастырь, и Дагу потребовала от нее столько внимания, что на протяжении нескольких миль ей некогда было даже оглядеться. Однако она заметила, когда они повернули, чтобы переправиться через реку Куэнон в Бретань. Такого не заметить было нельзя.