Когда я занимался бизнесом, у меня под рукой всегда был резерв оборотных средств. Теперь я не занимаюсь бизнесом. Меня финансируют под конкретные программы. Я должен давать отчет о каждом истраченном рубле.

– Да, тебе не позавидуешь. Когда-то ты не отчитывался ни перед кем.

– Времена меняются.

– Ты был для нашей местечковой мафии как сильнодействующий аллерген. Теперь она тебя спонсирует. Разве не так?

– Жить-то надо, – вздохнул Лева и обреченно посмотрел на недоеденный бутерброд. Он даже не поинтересовался, зачем мне такая прорва денег, не вник в существо моих проблем.

– Ну что ж, – сказал я, – на нет и суда нет.

– Пойми, старик, не в деньгах дело, – извиняющимся тоном заговорил Лева, – для тебя ничего не жалко. Но это просто нереальная сумма. Выше всякого понимания.

– Хочу дать тебе совет. Чтобы кожа лица хорошо выглядела, пей чай из семи трав – ромашки, лаванды, розмарина и чего там еще? Забыл. Это старинный и счастливый рецепт. Вспомню – обязательно позвоню. Тебе сейчас как никогда нужно следить за кожей лица...

Возможно, Лева на меня в душе обиделся, но вряд ли в его измельчавшей душонке могла затаиться большая обида. Надо было принимать его не таким, какой он есть, а таким, какой он стал. На него, по большому счету, не следовало обижаться.

– Если мне понадобится партийная касса, обязательно загляну, – сказал напоследок я. – До скорой встречи, партайгеноссе!

Я положил руку на дверную ручку. Рука Левы потянулась к бутерброрду. «Спасибо-не-за-что-приходите-еще».

Обратиться мне было больше не к кому. Единственное, что оставалось в этой ситуации, – переадресовать требование о выкупе самому себе, освободив тем самым сестру Садовского от непосильной для нее ноши. Я попробовал бы договориться с вымогателями об уменьшении размера выкупа или отправился бы на поиски своего друга сам – благо теперь я человек, не обремененный семьей, и терять мне нечего. «Рассчитаюсь со своей дурищей, заработаю немного денег на дорогу и поеду в Санкт-Петербург», – решил я. Это была, конечно, не самая захватывающая перспектива, раскрывавшаяся передо мной, но неопределенность представлялась мне худшим из зол.

Вечером того же безумного дня ко мне в келью постучался Игнатий. Он принес с собой внушительный графин водки и банку огурцов, засоленных по-монастырски.

– Для снятия стресса, – лаконично пояснил настоятель храма.

– Я не пью.

– Не пьют только фонарные столбы, и то потому, что у них чашечки вниз, – назидательно проговорил протоиерей. Я посмотрел на его лицо сквозь запотевший графин с водкой. Русский импрессионизм.

Мы налили и выпили.

Игнатий рассказал мне о некоторых подробностях происшествия в церкви и между прочим сообщил, что преступника, открывшего стрельбу по иконостасу, еще не нашли, но ищут.

– И обязательно найдут, – сказал я. – Выпьем за это.

Потом мы несколько отвлеклись от тем насущных и коснулись вопросов духовных. Я ни с того ни с сего заговорил о Царстве Божьем, о необходимых и достаточных условиях его обретения. Графин к этому времени уже не замутнял светлого лика моего дорогого друга Игнатия, поскольку большую часть его содержимого мы незаметно уговорили. «Не всякий, говорящий Мне: „Господи! Господи!“ войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного», – трубил протоиерей. – Надо надеяться и уповать на милосердие Божие. Ведь говорится, что спасутся, Христа не ведавшие, но несущие Его образ в сердце своем, а иные творившие чудеса Его именем в погибель пойдут».

– Хочется в это верить, – согласился я, доставая из банки неуловимый огурец; ловля огурца в мутном рассоле требует особой сноровки.

Завершить свою мысль мне не удалось: в голове затуманилось. Да и что я собирался сообщить? Наверное, хотел сказать своему другу, что в вину Бога его обвинители могут вменить не только существование зла и вытекающий отсюда вопрос об ответственности за мироздание, но и затемненность, противоречивость наших знаний и представлений о Боге, ту невнятность, с какой он являет себя миру; он не взял на себя труд прояснить свою сущность окончательно и на протяжении всей истории христианства позволял гадать и домысливать о себе; он допустил такое положение вещей, при котором Бог нуждается в адвокатах. Даже самые светлые умы человечества не могут сойтись во мнении о Боге. До сих пор не понятно, что есть слово Божие, а что человеческое привнесение. В языке самих евангелий наиболее продвинутые религиозные мыслители видели человеческую ограниченность, преломление божественного света в человеческой тьме, жестоковыйность человека. Поэтому спор о Боге в рамках Священного Писания может длиться бесконечно долго, и ни одна из сторон до скончания века не установит истину.

Наверное, именно это я и хотел сказать Игнатию, но сказал нечто совершенно другое, а именно то, что присутствовало во мне на протяжении всего нашего нескончаемого разговора как ощущение, неотвязная мысль, лейтмотив.

– Ты веришь во второе пришествие?

Вопрос прозвучал почти по-чапаевски: ты за какой Интернационал?

– Я верую во Христа, – сказал Игнатий и одним ударом забил огурец в горлышко графина.

– Он, конечно, придет. Но его не заметят. Это будет призрак, тень Христа. Мы слишком сильно изменились, чтобы его увидеть.

Я действительно так думал. Кто-то из великих или, быть может, простых смертных сказал: слепота – это самое точное, что когда-либо было сказано о человеке.

Моя попытка извлечь огурец из узкой горловины не увенчалась успехом. В конце концов, чей графин? Игнатия. Вот он пусть и мучается.

– Однако мне пора, – засобирался он. – Стресс снят, водки больше нет, злоупотреблять нечем.

– Я могу сбегать за бутылкой.

– Не надо делать того, сын мой, о чем впоследствии можешь пожалеть.