Все это восхищало, поражало воображение и даже немножко пугало. Жулик определенно казался существом высшего порядка.

– Леша, а можно тебя о чем-то спросить? – наконец не выдержала девушка.

– О чем угодно.

– Я тебе… нравлюсь? – с наивным кокетством спросила она и покраснела.

– Не то слово… – улыбнулся Сазонов, и в глазах его загорелись холодные охотничьи огоньки.

В небольшом болотце под окнами сладострастно квакали лягушки. Кружева Таниного бюстгальтера завлекательно просвечивались из выреза халата. Плейбоевские барышни в телевизоре самозабвенно ласкали себе эрогенные зоны.

Леха подсел на кровать. Его рука коснулась ее пальцев, и пальцы эти, тонкие и теплые, невольно сжались…

…В половине третьего ночи Пиля вышла покурить на кухню. В комнате Голенковой было темно, но обостренный слух Риты различил интимный Лехин шепот и ответный девичий шепоток.

– Нет, ну какой пацан, а? – восхищенно пробормотала блатнючка, усаживаясь с «беломориной» на кухне. – Жаль все-таки, что меня мужики не интересуют…

Пошел шестой день с момента исчезновения Тани. Все это время Эдуард Иванович прожил в напряженном ожидании звонка. В какой-то момент бывший опер с удивлением поймал себя на мысли, что ему уже все равно, кто будет звонить: сама дочь или мерзавец Сазонов, в лапы которого попала его девочка. Лишь бы с Танечкой было все хорошо!

По логике вещей, Жулик должен был позвонить обязательно, чтобы назвать условия освобождения заложницы. У человека в его положении не было иного выхода. Но этот негодяй грамотно тянул время, взвинчивая отцовские нервы до последнего градуса. Укладываясь спать, Эдик пристраивал на прикроватной тумбочке телефон и долго, не мигая, смотрел на его глянцевую плоскость, словно гипнотизируя. Но звонков не было…

Два дня назад Голенков отнес заявление в ментуру. Естественно, о душевной беседе с Цацей в Ульяновке он не распространялся – в этом случае пришлось бы рассказывать и о многом другом. Несчастного родителя выслушали, сочувственно покивали и, приняв заявление, обнадежили: мол, найдется ваша дочь, дело молодое, загуляла, наверное. А мы, в свою очередь, тоже будем искать. По тону, каким были сказаны эти слова, бывший оперативник понял: искать Таню никто не будет.

Тоска пригнула Эдика, кручина черная. Его не радовало ни замечательное по красоте двойное убийство Коробейника и Наташи, ни то, что стрелки в этом убийстве вновь сошлись на Сазонове, ни даже прямые последствия событий у «Ракушки» – возвращение к нему вьетнамских сокровищ…

Два чувства владели теперь Голенковым: страх за любимую дочь и лютая ненависть к Жулику.

Желание поскорей завалить Ермошину и стало итогом этих душевных терзаний. Конечно, Эдуард Иванович понимал: обвинений, висящих теперь на Сазонове, вполне достаточно для пожизненного заключения. Убийство Мандавошки по большому счету было излишним. Но агрессивная энергия, кипевшая в бывшем менте, не находила иного выхода, и запах близкой крови оказывал на него наркотическое действие. Да и Ермошина, как всякое низкоорганизованное существо, была склонна к болтливости…

…Эдик отлично запомнил телефонный звонок, прорезавший опустевшую квартиру в половине девятого вечера. Схватив трубку, он выдохнул с надеждой:

– Слушаю!..

– Папик? Привет! – плеснул в ухо голос Лиды. – Как дела? Танька не появлялась?

– Нет, – чуть помедлив, ответил Голенков. – А что? Есть какие-то сведения?

– Пока нет… Слушай, у меня к тебе базар на миллион баксов!

– Что за базар?

– Вот встретимся – тогда и узнаешь.

Эдик мельком взглянул в окно. С самого обеда зарядил нудный мелкий дождик, который к вечеру лишь усилился. Редкие прохожие под мокрыми зонтиками перепрыгивали через темные пузырящиеся лужи.

– Где и когда ты хочешь со мной встретиться?

Ермошина промолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода.

– Подскочи-ка к моему дому, – наконец ответила Лида. – Только на тачке и без собаки. Съездим куда-нибудь, посидим… Не на улице же в такую погоду базарить!

Положив трубку, Эдик мрачно заулыбался – жертва сама шла к нему в руки. Дождливый сумеречный вечер гарантировал отсутствие случайных свидетелей. «Макаров», от которого принял смерть Зацаренный и из которого предполагалось вальнуть Мандавошку, гарантировал, в свою очередь, что и это убийство будет записано в актив Жулика. Ведь заява беременной девки о «телефонных угрозах Сазонова» уже лежала в Заводском райотделе…

Спустя десять минут белый «Опель»-пикап медленно въезжал под арку дома с «Рюмочной» на первом этаже. Грязные брызги из-под колес распахивались в лучах фар радужным веером.

Мандавошка уже стояла под козырьком своего подъезда. Юркнув в салон, она сложила руки на выпирающем животе и взглянула на Эдика чуть затравленно.

– Что случилось? – мягко спросил тот, глядя на девушку, как на забавное прыгающее насекомое. – Куда поедем? Почему ты такая бледная?

– Послушай… – Нервно закурив, малолетка опустила стекло дверцы. – Я ведь уже на восьмом месяце. В любой момент разродиться могу. Ты меня из роддома сможешь забрать?

– Смогу… И ты позвонила мне, чтобы об этом попросить? – вежливо уточнил Эдик; он прекрасно понимал, что Мандавошка темнит, недоговаривает, но не спешил с расспросами.

Лида помолчала и тяжело, словно языком камни ворочала, произнесла:

– Давай посидим где-нибудь.

– Хорошо, – легко согласился Голенков, прикидывая, чего же в действительности хочет от него эта дура. – Может, в «Золотом драконе»?

Ермошина молчала понуро, жадно затягиваясь сигаретой. В неразличимой листве слитно щелкал дождь. Эдик напряженно улыбнулся.