– Я ведь еще вполне молодая женщина… Должна выглядеть красиво. А крашусь я… для тебя, Эдичка. А для кого же еще? – безнадежно соврала она.

– Для меня, значит… Ну, спасибо. А свою квадратную сраку в молодежные джинсы… тоже для меня втискиваешь? А килограммы ваты в бюстгальтер зачем напихиваешь? Чтобы в моих глазах посексапильней казаться?!

– Все для тебя, мой хороший! Я вообще не понимаю… Ты что – меня в чем-то подозреваешь? – захлопала крашеными ресницами Наташа.

– Женские подозрения в неверности основываются на интуиции. Мужские – на фактах. А факты, пусть даже косвенные, всегда весомей игры ума, – спокойно парировал Голенков.

– Ты смотри – по умняку зарядил! Слышь, брось свои ментовские замашки! Не в горотделе. Думаешь, я на стороне себе кого-то завела? Предъявляешь, да? Про какие такие факты ты мне тут впариваешь? – с нарочитой развязностью спросила любовница Коробейника.

Опустив руку в карман, Эдик протянул кулак и с издевательской медлительностью разжал пальцы.

На ладони белела смятая бумажка со сморщенным засохшим презервативом.

Наташа смотрела на предъяву обреченно и затравленно. По мере осознания лицо ее меняло цвет от нормального к розовому, красному, бордовому и белому. Только теперь она с ужасом вспомнила о резинке, собственноручно снятой с члена любовника и легкомысленно позабытой в ридикюле…

– В сумке у тебя нашел. Только что. Или ты этот гондон… в секонд-хенде купила? – вежливо и опасно спросил Голенков.

– Я… я… – только и смогла вымолвить пойманная на горячем жена.

– А теперь – быстро: где, когда ты с ним трахаешься? Как часто? У тебя с ним серьезно или не очень? Кто об этом знает? В глаза, в глаза мне смотри, говниза! – Голенков сознательно не называл имени предполагаемого любовника, но по глазам собеседницы определил, что понят правильно.

Говниза поняла: единственный шанс отмазаться – перейти в контрнаступление, да еще так, чтобы сделать Эдика виноватым. Высокий статус любовника гарантировал ей относительную неприкосновенность. Вряд ли недавний зэк осмелился бы вякнуть на подполковника милиции, которому, кстати, был обязан шикарным трудоустройством.

– Ну да, встречаюсь я с Юрой, – бросила Наташа с вызовом. – Потому что он лучше тебя.

– Да-а-а? – процедил Голенков, медленно закипая. – Чем это лучше?

– Деньги дает. На шмотки, на косметику… на золотые украшения, – выпалила любовница Коробейника, но тут же прикусила язык.

– Во-от как… И за какие такие заслуги? Хотя… и так понятно, за какие, – ласково и недобро сказал Эдуард Иванович.

– Мне ведь носить нечего! Вот ты мне… что можешь дать?

– В рыло. Сию минуту. Хочешь? – предложил Эдик, угрожающе поднимаясь из-за стола.

По глазам мужа Наташа безошибочно определила: сейчас произойдет что-то жуткое.

Будь она проницательней – то наверняка бы поняла, что за последнюю неделю Эдик изменился бесповоротно и что теперь лучше попытаться спустить ситуацию на тормозах. Однако ощущение блядской своей правоты, помноженное на веру во всемогущество Коробейника, провоцировало ее на неосмотрительность.

– Только подойди ко мне, – змеино прошипела она. – Только тронь… Завтра же будешь у меня в ногах валяться! Я тебя… опять на зону отправлю! Ты у меня…

– Ты что – еще и угрожаешь? – на выдохе прошептал Эдик, медленно наступая. – Кому? Мне?!

– Да пошел ты, уголовник несчастный, знаешь куда?! – выкрикнула Голенкова, замахиваясь на мужа.

Неожиданно на кухню влетел Мент. При виде Наташи, поднявшей руку на хозяина, ротвейлер оскалил зубы и угрожающе зарычал. Казалось, еще чуть-чуть – и он вцепится ей в глотку.

– Убери отсюда свою собаку Баскервилей! – заголосила Голенкова.

– Фу!.. – приказал бывший мент и ударом ботинка вышиб заступника в коридор.

Внезапное появление ротвейлера окончательно вывело Наташу из себя. Лицо ее передернула истерическая искра.

– Мразь, сволочь, падаль!.. – выстрелила она очередью синонимов. – Уголовная рожа!.. Петушила парашный!..

Для наследника вьетнамских сокровищ это было слишком. И Эдик с ослепительной ясностью осознал: сдерживаться он уже не будет. Да и сколько можно? Неужели никогда в жизни он не даст выхода своему желанию, раздражению, порыву? В ментуре – подавлял себя на допросах, на зоне – шестерил перед паханом, «кумом» и отрядным… А ведь он уже не мент, не зэк… не собака, которой можно приказать «фу!», а владелец подпольного монетного двора!

Схватив жену за грудки, Голенков с удовольствием влепил ей пощечину – звонкую, как футбольный мяч.

– Это тебе за молодежные джинсы!.. Это – за килограммы штукатурки, которые ты на свою старую морду намазываешь!.. Это – за трахалки на стороне! Это – за вранье про «троллейбус»!..

Каждый пункт обвинения сопровождался очередной оплеухой. Наташина голова бессильно моталась, лишь чудом не слетая с плеч.

Сперва Голенкова никак не реагировала на побои: видимо, новизна ощущений начисто подавила инстинкт к сопротивлению. И лишь когда ощущения стали слишком болезненными, она испуганно зашептала: