Они, трефные свиньи, обещали вытащить меня из тюрьмы в первые три года и заплатить по миллиону за каждый отсиженный год, а я сижу уже пять… Так здесь и подохну. Хотя с деньгами не обманули, адвокат на свиданиях регулярно показывает мне баланс. Могла бы выйти богатой невестой… – Журналистка хрипло расхохоталась, и стало видно, что дозу наркотика она приняла порядочную, оттого и несет все это, и боли пока не чувствует.

– А ты меня за это отпустишь домой. Зачем вам умирающая старуха? Вреда от меня теперь никакого, а взамен вы получите в руки настоящую вещь…

– Какая же ты старуха, Грета? Тебе ведь только-только сорок?

– Правильно, сорок. Все ты помнишь, реб Гирш. И старухой я точно не буду. Единственный способ не стариться – умереть молодой. Так говори, отпустишь? Хочешь курить – кури, я разрешаю. Вот выпить не предложу, нету. Я теперь только так, – она жестом изобразила укол в вену. – Неплохо, но я бы лучше виски выпила или коньяку…

Розенцвейг знал ее вкусы, попивала она в свое время прилично. Он вытащил из внутреннего кармана обтянутую кожей фляжку, протянул журналистке.

– Пей. Настоящий армянский «Двин», прямо из России.

Грета схватила фляжку дрожащей рукой, сделала несколько жадных глотков. Рыжая жидкость из уголков рта пролилась на грудь.

– Видишь? Почти не проходит уже. Спазм пищевода. Но все равно спасибо, пять лет не пробовала. Нектар! Ты мне оставишь? Я потихонечку буду, через соломинку.

– Какие разговоры, – кивнул Розенцвейг, закуривая. – Отпустить – не проблема. Утром распоряжусь. Только куда тебя перевозить? Дом у тебя есть? И с таким уходом, как здесь?

– Нет дома, – пригорюнилась Грета. – Но я скажу адвокату, он снимет виллу на берегу моря. Буду засыпать под шум волн…

– Пусть снимает. Сразу и переедешь. Но сначала поговорим… Мне твои тайны не очень и нужны, я за другим пришел. Хотя если скажешь – не откажусь. Пригодится… Я тебя перевербовать хочу…

Журналистка снова расхохоталась, закашлялась, схватилась за грудь. Долго старалась отдышаться.

– Перевербовать! Да тебе лечиться нужно не меньше, чем мне. Ты сумасшедший, реб Гирш? Я хорошо, если месяц проживу… Врачи меня обманывают, но я-то чувствую.

– Сколько кто проживет, один Яхве знает. Русские говорят, господь всем дарует жизнь вечную, но никому не обещает завтрашний день. Так вот, я тебя хочу завербовать как раз для жизни вечной…

Грета воззрилась на него в немом изумлении, потом выразительно повертела пальцем у виска.

– Точно, реб Гирш, довела тебя твоя работа. Иди, сдавайся врачам.

– Немного погожу. Лучше выслушай…

Рассказ привел Грету в неописуемый восторг. Она неоднократно перебивала Розенцвейга вопросами, несмотря на ее состояние, точными и уместными, моментами радостно смеялась и хлопала в ладоши, что, конечно, вызывалось ее эмоциональной неадекватностью, но разум оставался ясен. Благодаря наркотикам – даже несколько обострен.

– Вот это будет приключение, так приключение! Достойное завершение журналистской карьеры! А как это можно описать!

– А кто читать будет? – попытался охладить ее пыл Григорий Львович.

– Придумаем. Куда есть вход, должен быть и выход. В крайнем случае ты вынесешь и опубликуешь здесь. Тоже эффектно. Конечно, я согласна, не представляю, какой репортер отказался бы? Признаться, мне в этой тюрьме порядочно надоело… – Она кокетливо передернула плечами, и непонятно было, какую тюрьму она имеет в виду, реальную или собственное разваливающееся тело.

– Да еще и интрига интересная намечается, – сразу уловила она суть предполагаемого противостояния, или, точнее, конфликта интересов участвующих в проекте сторон.

– Слушай, Гирш, а зачем тянуть? Сколько мне еще мучиться? Давай я сегодня и решу этот вопрос…

– Вот это – лишнее. Потерпи немного, вдруг еще поправишься… – сказал он это чисто машинально, по извечной человеческой привычке утешать умирающих. Да и порыв Греты его несколько даже напугал, как всякая суицидальная экзальтация.

– Ох, не надо меня смешить! Поправлюсь! Вот кончится действие морфия, и так меня начнет крутить и грызть изнутри… Чтоб тебе такого никогда не узнать. Нечего мне ждать! Говори, что и как я там должна делать?

Розенцвейг подумал, что и на самом деле, незачем отговаривать. Кто знает, сколько еще продлятся ее мучения. Вот только…

– Понимаешь, Грета… А вдруг христиане правы, и самоубийцы туда не попадают?

– Куда же еще они могут попасть? Или там есть отдельная территория, концлагерь, внутренняя тюрьма?