И тогда он просто пошел по указанному Розенцвейгом адресу. По пустым, знакомым с детства и одновременно удивительно чужим улицам, шлепая по асфальту больничными тапочками, совершенно голый, лишь перепоясав чресла простыней. Желая и одновременно страшась встретить себе подобных. Постепенно осваиваясь со своим новым положением и состоянием. Это лучше, чем быть смертельно больным, тем более бессмысленно мертвым, но – непривычно как-то. И, как бы там ни было – все равно жутковато-тоскливо.

Вдобавок никак не удавалось избавиться от ощущения, что он живой, в непристойном для генерала, да вообще почтенного пожилого человека виде, бредущий через центр столицы. Вот-вот появятся из-за угла полицейские, и что ты им будешь говорить?

А голод нарастал, хотя это казалось невозможным. Чувство голода, строго говоря, не имеет интенсивности. Даже наоборот, достигнув какого-то предела, оно обычно угасает. Здесь же – нет. Моментами Залкинду казалось, что он готов грызть кору деревьев, жевать траву, а уж любое живое существо, хоть крысу, хоть человека, растерзал и сожрал бы, урча и захлебываясь.

Однако до явочной квартиры он дошел. А куда деваться? Не дойдешь – подохнешь под забором. Однако представить, как может выглядеть вторичная смерть, тем более от голода, он тоже не мог.

Пока ничего особенно нового и полезного для себя Ляхов не услышал. Одна разница – Шлиман погиб внезапно и долго не мог осознать происшедшего, а этот знал все заранее.

Добравшись до указанного адреса в почти невменяемом состоянии, генерал ринулся туда, где, по словам Розенцвейга, его ждала пища. И она там оказалась. Свежее, парное мясо. Голод ушел почти сразу, но чего-то все же не хватало. Зато когда появились живые гуси… Это непередаваемо! Спасибо тебе, Гирш!

Пока генерал рассказывал, как он их потреблял, Ляхов думал совсем о другом. Значит, Розенцвейг, явно вступив в сговор с Чекменевым, получил в свое распоряжение портативный генератор. И продолжил эксперимент. Иначе как бы он сумел засунуть живую птицу в мертвый мир?

Оно, конечно, для общего дела полезно, а все равно неприятно сознавать, что многое делается за твоей спиной.

Ну а чему удивляться, по большому счету? Приятели проворачивали свои «проекты» задолго до того, как Ляхов с Тархановым попали в сферу их внимания. Вот и знай свое место, господин полковник.

По словам Залкинда (если сравнивать с впечатлениями Шлимана), жизненная сила могучих птиц, занимающих столь большое место в еврейской кулинарии, мгновенно его оживила. Настолько, что он совершенно забыл о совсем недавних низменных мыслях и желаниях.

Напротив, он тут же вспомнил о своей профессии и начал соображать, каким образом встроиться в новое существование наилучшим образом.

– Вдобавок же, Гирш, я чувствую, что молодею с каждым часом…

Это было заметно и Ляхову.

Но события продолжали развиваться.

Пока явно развеселившийся от успеха своего предприятия Розенцвейг отпер дверцу бара и начал выставлять на стол напитки и закуски, чтобы отметить новую, как он выразился, эпоху, на улице, под окнами, послышались громкие, явно возбужденные голоса, что-то вроде: «Стой, твою мать! Стрелять буду!» А потом хлопнул и выстрел. Одиночный. Потом еще, еще. С неравными интервалами.

Лишь на секунду встретившись взглядами, Ляхов и Розенцвейг рванулись вниз. Подумали они о разном, но спешили одинаково. И Залкинд стал выбираться из-за своего стола. Один Адлер не проявил беспокойства. Очевидно, в его задание это не входило.

Ногой распахнув дверь, еще не зная, что увидит на улице, Ляхов кричал во всю глотку, надеясь, что бойцы его услышат:

– Не стрелять, отставить! Не стрелять, здесь командир! – И соответственно порция свойственной только ему и знакомой солдатам экспрессивной лексики.

Картинка, в принципе, нарисовалась ему сюрреалистическая. Хорошо, бойцов он с собой взял сверхдисциплинированных. Другие уже накрошили бы капусты.

Двое его солдат (его, а не присланных с Розенцвейгом штурмгвардейцев), отступив за автомобиль, матерясь и поочередно стреляя в воздух, не подпускали ни к себе, ни к двери дома ярко-страшную даму. Бледную как смерть (вот ведь все время выскакивают банальные штампы), особенно бледную по контрасту с яркой губной помадой и тенями на глазах. Таким вот образом разрисовывают богатых покойниц визажисты провинциальных похоронных контор.

Одета она была вполне стильно для ее состояния и возраста, и агрессивность проявляла самую умеренную, хотя и была сильно возбуждена. Тем же, скорее всего, неумолимым голодом. И кричала, размахивая руками, хриплым голосом на идиш, о котором призванные в Подмосковье солдаты не имели ни малейшего понятия.

Однако очерченной выстрелами и жестами черты не переступала.

– Это что за… – бросил Вадим Розенцвейгу, тоже вскидывая автомат.

– Тихо, тихо, свои, – ответил тот, движением руки показывая бойцам, что все в порядке, и, перейдя на идиш, что-то торопливо внушая женщине. А тут на пороге появился и Залкинд. И тоже закричал, не менее экспансивно размахивая руками. В общем – «спор славян между собою».