— Ну, так вы и пришли.

— Кажется.

— А я так знаю это наверно. Но извините, мой вопрос может быть нескромен; вы пришли не на любовное свидание?

— Нет, не совсем. Я привез письмо, которое обещал отдать в собственные руки одному из ваших офицеров.

— Вы как будто нас знаете?

— Очень мало. Вы, кажется, принадлежите к отряду альтенгеймских вольных стрелков?

— Я имею честь служить сержантом в этом отряде, который я не считал столь известным. Как зовут офицера, к которому у вас письмо? — продолжал он серьезнее.

— Люсьен Гартман.

— О! О! Наш хирург! Если б я знал это ранее, письмо давно было бы отдано.

— Это как?

— Наши лазутчики следуют за вами с той минуты, как вы остановились на перекрестке. Мы видели, как вы позаботились о вашей лошади, и это, признаюсь, внушило мне к вам некоторое уважение.

— Как, вы следили за мною? А я ничего не слыхал!

— Ремесло наше состоит в том, чтоб нас никогда не видали и не слыхали, если мы этого не захотим.

— Это правда.

— Присядьте на этот бугорок, дайте мне ваше оружие и подождите меня минуту.

— Я очень желаю присесть. Оружия у меня нет, я приехал как друг.

— Вы мне нравитесь, товарищ, и мне хотелось бы покороче познакомиться с вами, хотя ваше произношение мне не совсем нравится.

— Я родился в Баварии от французских родителей и сердцем француз.

— Тем лучше для вас; если так, я вас не оставлю.

— Мне непременно нужно видеть Люсьена Гартмана сию минуту; повторяю вам, вопрос идет о чрезвычайно важном деле.

— За этим дело не станет, мой новый друг, вы увидите его сию минуту. Кстати, как вас зовут?

— Карл Брюнер, к вашим услугам.

— Подождите.

Он поднес к губам инструмент странной формы, висевший у него на шее на стальной цепочке, и послышался три раза крик совы.

Ружья исчезли. Никакой шум не нарушал тишины; наши два собеседника казались одни на прогалине.

— Какое прекрасное у вас дарование! — сказал Карл Брюнер.

— Какое дарование?

— Вы с таким совершенством закричали как сова.

— Что же делать, любезный друг, мы ведь ночные птицы, — продолжал он могильным голосом, — и поем как они. Любезный Карл Брюнер, решительно вы мне нравитесь все более и более; если вам придет когда-нибудь охота сделаться вольным стрелком, вспомните обо мне. Меня зовут Петрус Вебер.

— Благодарю, сержант. Но для чего вы говорите это таким мрачным голосом?

— Ах! Милый друг, у меня есть сердечные горести домашние печали.

— У вас?

— Боже мой, да!

— Вы шутите?

— Нет, это так. Жизнь, которую мы ведем, имеет ужасные требования; нам запрещено курить ночью и у нас совсем нет пива. Мы должны утолять жажду чистою водою из ручья, а в этом напитке совсем нет вкуса, — прибавил Петрус, печально качая головой. — Мною овладела страшная тоска. Ах, когда я увижу портерную «Город Париж»! Но оставим это. К чему думать о том, чего не существует более? Метастазий говорит — вы не знаете по-итальянски и я переведу вам: «Не может быть большей горести, как вспоминать в нищете о счастливом времени».

— Знаете ли, что вы говорите мне невеселые вещи? Часто вами овладевает такая печаль?

— Я всегда такой, — ответил Петрус погребальным голосом.

— Ну, мой новый друг, я вовсе не нахожу вас забавным.

— Благодарю; у вас нет ничего, чтоб выпить?

— Нет, и уверяю вас, что я сожалею об этом.

— А я-то! — сказал Петрус, поднимая глаза к небу. В эту минуту послышался шум и почти тотчас явился Люсьен.

На молодом человеке был почти такой же костюм, как на Петрусе. Он поспешно подошел к своему другу.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Мне ничего. А вот этот господин привез к тебе письмо.

— Письмо, ко мне? — сказал Люсьен, рассматривая Карла Брюнера.

— Да, — ответил тот, который тотчас встал.

— Кто вы, друг мой? Я вас не знаю.

— Это правда, но я имел честь видеть вас несколько раз; я служил у господина Жейера.

— Богатого страсбургского банкира?

— У него.

— Это он вас послал?

— Нет. Я могу даже вас уверить, что если б он подозревал, что я еду к вам, то я был бы убит на дороге.

— О! О! Господин Жейер…

— Да, но дело теперь идет не о нем.

— Но кто же вас послал?

— Ваш отец.

— Итак, письмо, которое вы должны мне отдать…

— Это письмо от него. Я прибавлю даже, что время не терпит отлагательства, каждая минута, которую мы теряем, может быть причиною непоправимого несчастья.

— Дайте это письмо, друг мой.

— Пожалуйте мне ножик.

— Ножик! Это для чего?

— Вы увидите.

Петрус вынул ножик из кармана и подал Карлу Брюнеру.