Я думала, что привыкла к одиночеству. Я сделала его своим любовником, своим лучшим другом. Но я умру, если с кем-нибудь сегодня не поговорю.

После полудня. Приходил Кристи. Я почти могу поверить в действенность молитвы: я думала о нем весь день. Мы спокойно поговорили о Джеффри, более честно, чем когда-либо. Я продолжаю вспоминать то время – сразу после того, как он рассказал о смерти Джеффри, когда он обнял меня и дал мне поплакать. Я продолжаю вспоминать это чувство и теряю нить разговора. Наверное, он решит, что я спятила.

Лучше всего стало, когда мы через некоторое время перестали говорить о Джеффри и заговорили о другом. Как два обычных человека, как друзья, говорили о повседневных делах, разных случаях, слегка подшучивали, прерывали друг друга. Это доставило мне большое удовольствие. Мне кажется, я пробуждаюсь. Может ли это быть? Мысль о том, что после Джеффри еще есть другая жизнь, волнует и соблазняет меня. Этим вечером мне не страшно, и я с уверенностью смотрю в завтрашний день.

Это не может долго продолжаться. Или может?

Декабрь, безмолвный и пасмурный, простерся над тихими рощами и мрачными обнаженными полями. Кристи с трудом шел по грязной тропинке между деревней и усадьбой, его попутчиками были только одинокий дрозд, нахохлившийся для тепла на изгороди, и матерая лиса, семеннившая в отдалении через рыжевато-коричневое пшеничное поле. На последнем подъеме перед тем, как тропинка ныряла, а потом шла прямо до фасада помещичьего дома, он помедлил, ища взглядом в проблесках между мрачными зарослями буков контуры здания. Серебряная лента воды мерцала под холодным солнцем, и одетая в темное фигура – он подумал вначале, что это деревце, – по-прежнему двигалась, медлила, снова шла вдоль берега. Это была Энни.

Потом заросли стали гуще, и он перестал ее видеть. Но ее выразительный образ остался в его душе, темный и одинокий, картина уединенного горя. Он посмотрел вниз на пучок хризантем у себя в руке. Ржавого цвета, лишенные запаха, это были последние цветы из сада Уйди. Он сорвал их по пути, проходя мимо их дома, полагая, что это убийство из милосердия. Но теперь ему стало стыдно. Он ухаживал за женщиной, чей муж умер ровно четыре недели назад. Бормоча про себя, он швырнул тощий букет в грязь и пошел вниз по холму.

Энни увидела его с моста. Она смотрела вниз на медленный, покрытый листьями поток, опершись руками на каменный парапет. Когда она подняла голову, ее бледное выразительное лицо изменилось – меланхолия сменилась радостью, это заставило сжаться сердце Кристи, он пожалел, что выбросил цветы. Ожидая его, она расправила воротник пальто и осторожно отряхнула юбку; мысль о том, что она прихорашивалась для него, сначала поразила его как невероятная, а потом – как чудесная. Подойдя к ней, он был готов смеяться. Но он овладел собой и поздоровался без неприличной веселости, и, как старые друзья, они повернулись, облокотились на холодный камень и стали вместе всматриваться в реку, соприкасаясь локтями.

– Как поживаете, Энни? – спросил Кристи: он не видел ее четыре дня.

– Мне лучше, Кристи. Гораздо лучше. Мне кажется, я начинаю приходить в себя. – Раньше она иногда успокаивала его, просто чтобы обойти стороной этот вопрос, но в этот раз ответила так, будто так и думала. – У вас все в порядке?

– Да, все прекрасно. Занят, но в полном порядке.

Они поговорили о приближающихся зимних холодах и о Рождестве, немного о церковных делах, а затем Кристи перешел к официальной части своего визита.

– Мне хотелось бы попросить вас кое о чем, но вы должны ответить совершенно честно, чтобы не позволить мне или вашему чувству долга каким-то образом повлиять на вас.

– Моему чувству долга? – Энни скептически усмехнулась. – Что это, Кристи, расскажите, вы пробудили мое любопытство.

– В Линтоне есть традиция, сколько я себя помню, открывать большой холл на Рождество для деревенских семей с детьми. Эдуард ненавидел ее, но всегда исполнял, потому что уважал традицию, любую традицию. Он произносил короткую, формальную речь, приветствуя всех, а потом уходил наверх, и больше его не видели.

– Вы хотите, чтобы я…

– Вам не надо ничего делать. Вы носите траур; никто ничего не подумает, если вы решите не принимать гостей в этом случае. Наоборот, в данном случае, возможно, найдутся те, кто осудит вас, если вы примете гостей. Все, что я…

– Мне хочется это сделать, – прервала она. – Это ведь для детей, не так ли? Значит, всем спорам конец. И я полагаю, вы правы: некоторые люди осудят меня за то, что я не веду себя как образцовая горюющая вдова. Но вы уже знаете меня достаточно хорошо, чтобы догадаться, как мало это меня беспокоит.