Альбертыч, работавший слесарем на авторемонтном предприятии, усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту. Ад объяснял мне устройство гайковёрта, тыкая выпрямленным пальцем в песок, рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на другой берег; мне не было никакого дела до плоскодонки. Никакого! Старков снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога.

— И правда... — я постарался сосредоточиться, — когда резьба ржавчиной схватится, гайку простым ключом не отвернёшь...

С этого, вспомнилось, Ад и начал о гайковёрте, пять минут разговора не сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем:

— Какие отличные у него рацухи! — и, спеша уйти от заминки, спросил: — Химик беспокойный?

Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы думая вслух:

— Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или вены себе перерезать.

— Оставь! Человек играется, балдеет...

— Истерика. Перед смертью, бывает, ещё как балдеют! — заметил мой друг авторитетно.

Рассказал: старый кореш Альбертыча — вместе служили на флоте — живёт в одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо. Тот не удержал «трос карьеры», оказался «в трубе» и «тонет в разочаровании, как в стакане». Кореш направил его к Альбертычу «для попытки развеяться».

— А что за разочарование? — спросил я. — Как у каскадёра, который женился «не на том темпераменте»?

— Да нет, — возразил Ад, принимаясь объяснять. «Мне интересно и даже более чем!» — сказал я себе и, не желая видеть лодку, сомкнул веки — почти... Нинель увиделась в радужно искрящемся тумане. Сидела, немного запрокинув голову в беленьком, из хлопчатки, кепи с целлулоидным козырьком. Старков взбурлил веслом воду, выгоняя плоскодонку на середину озера.

Ад говорил о каскадёре. Разочарование у него было на почве отсталости: из-за того, что техника отстаёт от науки. А из-за темперамента разочарованной жены страдал джазист, живший у них позапрошлым летом.

— У Славика — на другой почве. Что он нужен лишь из-за своей головы, а просто так никому не нужен.

— Все химики такие, — обобщил я, не входя в подробности и пренебрегая слабостью моих знаний о химиках.

— Таксисты тоже прибацнутые, — заметил Ад. — Помнишь, у нас жил Сандро?

Не помня, я сказал «да». Старков развернул лодку, я думал — они возвращаются, — но он перестал грести, захваченный беседой с Нинель. Она решила теперь принять порцию солнечной ласки и освободилась от блузки.

— Сандро из Поти, таксист, из-за ревности поддавал, а батя ему под гитару пел для успокоения: «Ах, Самара-городок, неспокойная я, неспокойная я, успокой ты меня...» И Славику батя эту песню поёт.

— Неспокойная, — сказал я, — для успокоения!

Мне нестерпимо захотелось расхохотаться: ревность — ещё б чего! Ну о чём, о чём они там болтают?! Я кинулся в воду, поплыл кролем и обогнул лодку, обдавая их брызгами. Старков от брызг съёжился, как баба, крутнулся ко мне — лодка накренилась.

— Крен! — закричал я. — Не видишь, гад, — кре-е-н!.. — и ещё брызганул.

Он нацелил в меня весло, лодка черпанула — Нинель привалилась к нему. Бросив весло, он взял её в тесный обхват.

— Кре-е-ен!!! — я ухватил руками накренившийся борт и, выскакивая из воды, налёг на него. Небо опрокинулось. В ощущении удара я был под водой и, неплохой пловец и ныряльщик, едва не захлёбывался. Протянув руки к Нинель, я подтолкнул её вверх, выплыл, выдохнул из себя стон, втянул в лёгкие воздух и, поднырнув, принял её на спину. Мне удалось и самому высунуть из воды голову:

— Спокойно, мы держимся! Всё нормально.

Перевернувшаяся лодка чернела смолёным днищем, Старков уцепился за неё:

— Сюда-аа!

Нинель толкнулась от меня и закинула руки на днище плоскодонки, которая теперь стала чем-то вроде плота.

— Ну вот, — говорил я, — всё в порядке, работаем ногами к берегу... потихоньку, зато с гарантией — больше переворачиваться некуда.

Спасатель на моторке Яков Палыч, заложив сногсшибательный вираж, подлетал к нам. Между прочим, у него очки — минус девять, — и он чуть-чуть не протаранил плававшее вверх дном корыто с нами заодно. В последний миг круто свалил в сторону и, пока ретиво резал вокруг нас круги, мы вдоволь нахлебались.

Потом он примчал нас к пляжу, и только я спрыгнул с моторки — Старков приложил кулак к моей скуле. Всё видимое отскочило от меня, а на мою спину словно наскочила горячая уплотнённость песка. Никак не получалось от него оторваться, но, наконец, усилия привели к тому, что ноги ощутили опору. Я шагнул к мельтешению лиц, среди которых притягивающим центром устойчиво держалось лицо Старкова. Первый мой удар прошёл вскользь, второй предотвратили курортные; пляжный народ облапил и моего противника. В попытках прорваться к нему я не замечал, пока не опомнился, что остервенело-плачуще грожу ему и сквернословлю. Меня толкали, тормошили, держали за руки, тянули, спасатель Яков Палыч наступил на мою босую ногу болотным сапогом и, не видя этого, сокрушённо отозвался обо мне: