Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.

Удаление штукатурки — очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить то, что могло оказаться очень ценной живописью.

Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.

Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки — не больше квадратного сантиметра — и стало ясно, что на стене есть фреска.

Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.

Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:

— Мадемуазель… Мадемуазель, где вы?

— Здесь, — отозвалась я.

Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.

— Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.

— Но ваш отец…

— Его нет… Они уехали верхом с ней… Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.

Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.

— Только не задерживайтесь, — попросила она.

Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.

Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.

— Ах, мадемуазель, — воскликнула она, — я так рада, что вы приехали!

— Он очень плох? — спросила я.

— Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.

— Вы хотите сказать, что он… умирает? — спросила Женевьева глухим голосом.

— Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

— Мы можем сейчас пойти к нему?

— Да, конечно.

— Не оставляйте меня, — взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

— Месье, пришла мадемуазель Женевьева, — прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

— Внучка…

— Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, — таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

— Подойди, — попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. — Франсуаза, — начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

— Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала я.

— Не надо… — бормотал он. — Осторожно. Следить…

— Да, да, — произнесла я как можно ласковее.

— Ты не должна была никогда выходить замуж… за этого человека. Я знал, что это было… ошибкой…

— Все в порядке, — успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

— Ты должна… Он должен…

— Ох, мадемуазель, — прошептала Женевьева, — я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.