А самых авторитетных полководцев расставил по местам сам Сталин. Уж очень большую силу и авторитет они набрали с точки зрения Вождя во время судьбоносных оборонительных боев и победоносных наступлений. И то, что теперь под рукой у этих ставших народными героями маршалов и генералов находилась мощная, численностью аж в 11 миллионов 365 тысяч человек армия людей с психологией победителей и соответствующим чувством достоинства, внушало Сталину особые опасения. Вынужденно умерять свое фантастическое властолюбие лозунгом «Отечество в опасности!» уже не было никакой нужды. Теперь Вождь снова не только мог, но и считал должным подогнуть народ и дисциплинировать армию так, чтобы без его на то воли в стране и пикнуть никто не смел.

К тому же, покрасовавшись на параде, маршалы и генералы сами догадались, что необходимо самым срочным образом отметить выдающиеся заслуги Верховного Главнокомандующего. Как догадались и кто подсказал – существует несколько версий. В околокремлевских кругах уже не первый день муссировались по крайней мере два предложения. Первое – переименовать столицу СССР в город Сталиндар. И второе – присвоить вождю звание Генералиссимуса Советского Союза. Говорят, что последнее предложение обсуждалось неоднократно. И каждый раз Сталин предлагал этого не делать. Так это было или нет, но факт остается фактом. От передачи своего имени Москве всесильный хозяин Кремля категорически отказался. Видно, не очень-то ему был нужен еще один Сталинград или Сталинабад. А вот стать Генералиссимусом все же себя уговорил. И сделал это таким образом, что не оставил никаких сомнений, для чего ему такой титул нужен. Из воспоминаний маршала И. Конева: «Очень интересной была реакция Сталина на наше предложение… На заседании Политбюро, где обсуждался этот вопрос, присутствовали Жуков, Василевский, я и Рокоссовский (если не ошибаюсь). Сталин сначала отказывался, но мы настойчиво выдвигали это предложение. Я дважды говорил об этом. И должен сказать, что в этот момент искренне считал это необходимым и заслуженным. Мотивировали мы тем, что по статуту русской армии полководцу, одержавшему большие победы, победоносно окончившему кампанию, присваивается такое звание.

Сталин несколько раз прерывал нас, говорил: «Садитесь», – а потом сказал о себе в третьем лице:

– Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина – генералиссимус… Вы маршалы, и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы? Что это за звание? Переведите мне.

Пришлось тащить разные исторические книги и статуты и объяснять, что это в четвертый раз в истории русской армии после Меньшикова и еще кого-то и Суворова.

В конце концов, он согласился. Но во всей этой сцене была очень характерная для поведения Сталина противоречивость: пренебрежение ко всякому блеску, ко всякому формальному чинопочитанию и в то же время чрезвычайное высокомерие, прятавшееся за той скромностью, которая паче гордости».

Весьма важный, уточняющий штрих в эту сцену внесло свидетельство Рокоссовского, который потом вспоминал, что Сталин согласие дал после того, как он заявил: «Товарищ Сталин, вы маршал, и я маршал, вы меня наказать не сможете!»

В точку попал многомудрый Рокоссовский. Более всех самых звонких званий Сталину было важно исключительное право всех казнить или миловать. Так что через три дня после парада Победы 27 июня 1945 г . специальным Указом Президиума Верховного Совета СССР главный в стране специалист в партийной и международной области, лучший друг детей и физкультурников стал еще и генералиссимусом в сфере военных наук. Накануне Сталина «уговорили» принять еще и второй орден «Победы» (ну как же: у Жукова и Василевского уже были два). От вторичного присвоения Золотой Звезды Героя Советского Союза без пяти минут генералиссимус отказался наотрез, резонно заявив: «Я же в атаку с винтовкой наперевес не ходил и героизма не проявлял».

Тех же, кто во время войны «находился» и не раз «проявлял», Сталин решил побыстрее развести в разные стороны. Часть армии под страшным секретом литерными эшелонами уже перебрасывалась через всю страну на восток: там требовалось самым срочным образом разобраться с Японией и успеть – пока все не прибрали к рукам янки – утвердиться в Дальневосточном регионе. Судьбу незадействованных в новой войне солдат и офицеров, больше теперь нужных не армии, а разрушенному народному хозяйству, решили буквально в канун парада в Москве, на сессии Верховного Совета СССР. Заслушав на ней доклад начальника Генерального штаба генерала армии А. Антонова, депутаты приняли Закон о демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии. По этому закону, например, уже в конце 1945 г . «маковская» четверка уменьшилась ровно наполовину: старослужащие Загитов и Бобров, начавшие тянуть армейскую лямку еще до войны, отправились по домам. Для остальных демобилизация оттянулась на два, а то и три года.

Для многих участников штурма Рейхстага, оставленных на действительной, это обернулось заметным осложнением отношений с непосредственным, а то и с еще более высокопоставленным начальством. Причин тому было несколько. Одни не вписались или даже не хотели вписываться в созданный командованием и политорганами миф. Другие хоть и помалкивали, но все равно оставались при этом нежелательными свидетелями. Третьи, оказавшись волей случая на виду у всей страны, вызвали у своих менее замеченных наверху командиров острый приступ ревности. Нечто подобное произошло с Неустроевым. После парада Победы Главное политическое управление командировало его на Урал. В Свердловском обкоме партии капитану вручили план встреч с рабочими прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали победу, обеспечивали фронт боевой техникой. Более месяца Неустроев ездил по Уралу: из района в район, с завода на завод, со встречи на встречу, где люди внимательно слушали его рассказ о берлинских боях, о штурме Рейхстага. В конце командировки Неустроев, получив соответствующее разрешение обкома, на несколько дней заехал в родные места, в деревню Талицу. Горькой получилась встреча с домом. Позже капитан вспоминал: «Мы отдали фронту все. Сами едим картошку, и ту не досыта, – говорили мне земляки, когда у меня заходил разговор по душам. – Но это бы ничего. Горе людское в другом… Мало вернется домой… единицы, почти в каждом доме похоронки. Вот в чем беда…» [129] И действительно, к кому бы из своих друзей или знакомых ни заходил комбат на своей малой родине, везде только и слышал одно и то же страшное слово: убит…

Сколько же лучших своих сыновей оставила на полях сражений Россия!

Только в конце августа вернулся капитан Неустроев в Германию, к месту своей службы. А там – новый сюрприз.

Из воспоминаний С. Неустроева: «Полковник Зинченко встретил меня упреками: „Где был два месяца? Кто тебе разрешил? Почему я ничего не знал?“ – и т. д. и т. п. Я был вынужден резко ответить ему: „Главное политическое управление Советской Армии командировало меня на Урал. А вот почему они не попросили у вас разрешения, вы, товарищ полковник, сами спросите у них“. После моего ответа Зинченко окончательно вышел из себя. Вскоре командир полка добился от генерала Шатилова согласия перевести меня в 469-й полк к полковнику Мо-чалову… В то время мне было непонятно, для чего это делал Федор Матвеевич… Истинную причину перевода мне объяснил полковник Мочалов… После моего доклада по прибытии он спросил: „Ну что, Зинченко тебя выгнал?“ – „Да нет, товарищ полковник, не выгнал, а просто обиделся на меня, что я уехал без его ведома на Урал“. – „Брось, Неустроев, оправдывать полковника Зинченко. Я его знаю, он любит быть только первым. Война закончилась, батальон в атаки поднимать не надо – вот и выгнал. Ты ему сейчас не нужен…“» [130]