Поэтому так искренне и благодушно закончил: «Спасибо ему, русскому народу, за это доверие! За здоровье русского народа!»

Похоже, что такое свободное, ничем не ограниченное обращение с исторической правдой в угоду идеологии самим Сталиным вдохновило на то же самое и присутствовавшее на кремлевском приеме командование 3-й ударной. Потому что сразу же по возвращении высокого начальства из Москвы работа по легендированию Знамени Военного совета и его знаменосцев резко активизировалась. Напомним, что, в отличие от основной группы героев штурма Рейхстага, представленных к орденам Красного Знамени по утверждению командования фронтом, М. Егоров и М. Кантария на данную награду выдвигались отдельным приказом по самой 3-й ударной армии. Причем на день позже.

Особость этих двух бойцов еще больше обозначилась 12 дней спустя, в последних числах мая. И наиболее ярко выразилась сразу в двух вещах. Во-первых, в исключительно слаженной наградной работе командного звена армии. Во-вторых, невероятной быстроте, с которой полковники и генералы подписали новые, уже вторые представления все на тех же М. Егорова и М. Кантарию. В отличие от первых, которые хоть и ускоренным полковником Зинченко путем, но двигались до приказа по армии больше недели, вторые наградные листы пролетели от комполка до командарма 3-й ударной всего за один день – 31 мая 1945 г . И это при том, что после вывода частей из Берлина штаб армии располагался в городе Магдебурге (район реки Эльбы), а 150-я дивизия находилась совсем в другом месте – близь города Аранзее. Расстояния при этом, естественно, были солидные. Скажем, даже в компактном «хозяйстве» у Зинченко штаб полка от штаба батальона того же Неустроева отделяли 40 километров . А тут на все про все – одни сутки!

Однако самым удивительным в этих спешно изготовленных наградных «наборах» оказалось их содержание.

Взять хотя бы одного из знаменосцев. Согласно первому представлению от 10 мая на орден Красного Знамени, красноармеец Мелитон Варламович Кантария находился в Красной Армии «с 1 декабря 1944 г .»; в Великой Отечественной войне «участвовал с 4 января 1945 г .». «Был легко ранен 15.01.45.». «Наград не имел». В графе «личный боевой подвиг» значится: «первым водрузил Красное знамя над Берлином». (Документ хранится в Центральном архиве Министерства обороны.) [120]

А вот тот же Мелитон Варламович во втором наградном листе, подводящем его к «Герою». В Красной Армии – «с декабря 1941 г .». Тогда же «вступил в бой», «получил три ранения (15.2.42; 1.8.42; 18.5.44); приказом по армии от 19.05.45 заслужил орден „Красного Знамени“. И вместе с Егоровым „совершил подвиг – подполз к Рейхстагу, развернул Красное знамя, в 21.30 водрузил его на 2-м этаже, а в 22.00 на куполе Рейхстага“ [121] .

Вот такие анкетные чудеса! Согласно двум документам, один и тот же человек всего за два десятка дней успевал провоевать всю войну, получить три ранения, водрузить знамя на Рейхстаге, на его куполе, над всем Берлином. И в результате за такие подвиги, даже не успев получить Красное знамя, уже выдвигался за то же самое на Героя Советского Союза…

Оба документа хранятся теперь в Центральном архиве Министерства обороны РФ. И в каком из них сведения соответствуют действительности – задача особого исследования.

Для меня же пока самое поразительное совсем другое – подпись Шатилова на этих документах. Как все это он визировал после того, как сам же, во всех своих предыдущих докладах наверх утверждал, что Рейхстаг был взят и знамя водружено не в 21.30 и не в 22.00, а по крайней мере на семь часов раньше? И почему, говоря в послештурмовом донесении о «горстке знаменосцев-храбрецов», а в публикации дивизионки называя таковыми Кошкарбаева с Булатовым, ни слова не сказал ни об Егорове, ни о Кантарии?

Впрочем, ни запутавшийся в часах и знаменосцах комдив 150-й; ни комкор С. Переверткин, обещавший отважным «маковцам» звезды героев и вечную славу; ни сам командующий армией В. Кузнецов, размашисто поставивший свою резолюцию «Достоин» сначала на наградных четырех «маковцев», а две недели спустя на «геройских представлениях» М. Егорова и М. Кантарии, – обо всем этом уже могли не беспокоиться.

Потому что все было окончательно решено и расписано. Отныне в истории Великой Отечественной войны должны были остаться только назначенные командованием герои, водрузившие утвержденное Военным советом Знамя в удобное для начальства время.

Осталось лишь окончательно дооформить общую красочную картину. И поставить на всей этой затянувшейся истории точку.

Первую задачу без особых затруднений и вдохновенно выполнили политорганы. И прежде всего, в лице уже не раз упомянутого в нашей истории начальника политотдела 3-й ударной армии полковника Ф. Лисицына. 3 июня 1945 г . он – естественно, по приказу командующего армией – отправил в политуправление 1-го Белорусского фронта донесение, где под пером высокопоставленного армейского политработника картина штурма и водружения «правильного знамени» приобрела почти эпический характер. В соответствии с ней «в первых рядах атакующих шли бойцы стрелковой роты старшего сержанта Съянова», Зинченко и его бойцы «смертным боем били немцев», «а в это время воины 1-й стрелковой роты мл. сержант Кантария Мелитон Варламович, красноармеец Егоров Михаил Алексеевич и заместитель командира батальона по политчасти лейтенант Берест Алексей Прокопьевич с боем прорвались на купол… и водрузили на нем Знамя Победы».

Далее соответственно рассказ о том, как «30 апреля в 14.25 над Берлином взвилось Красное Знамя – знамя Победы, водруженное нашими храбрецами».

…Не забытым оказался и батальон под командованием К. Самсонова, который, оказывается, в Рейхстаг не вошел, как свидетельствует запись в журнале боевых действий, в 12 часов ночи по местному времени, а «одновременно с батальоном Зинченко ворвался в Рейхстаг». «Сам комбат, – сообщает полковник Лисицын, – шел в боевых порядках… и на ходу призывал своих воинов: „Богатыри! На нас смотрит весь мир. Дело нашей чести быть первыми в Рейхстаге! Вперед, к победе!“ [122]