Шрифт:
«Прошу прощения у публики, что не выполнил данного ей обещания. Почтовая служба отеля Санте — ниже всякой критики.
Тем не менее, мы приближаемся к финалу. В моем распоряжении теперь находятся все документы, устанавливающие истину на самом бесспорном основании. С их публикацией, правда, придется повременить. Тем не менее, могу сообщить следующее: некоторые из этих писем были направлены канцлеру человеком, который в ту пору объявлял себя его учеником и почитателем и который, несколько лет спустя, избавился от наскучившего ему опекуна, чтобы единолично править страной.
Выражаюсь ли я достаточно понятно?»
И на следующий день:
«Эти письма были написаны во время болезни последнего кайзера. Достаточно ли этого, чтобы стало ясно их значение?»
Четыре дня царило молчание. Затем последовало следующее сообщение, резонанс которого, наверно, еще не забыт:
«Мое расследование завершено. Теперь мне известно все. Путем размышлений я разгадал секрет тайника. Мои друзья направятся в Вельденц и, назло всем препятствиям, проникнут в замок через проход, который я им укажу. Газеты впоследствии обнародуют фотокопии этих писем, содержание которых я уже знаю, собираясь, однако, приступить к публикации их полного текста. Эта публикация, теперь — неизбежная, состоится через две недели, день в день, 22 августа. До тех пор же я намерен хранить молчание. И ждать».
Сообщения в «Большой газете» действительно прекратились, но Люпэн не прерывал связи со своими друзьями по «шляпной дороге», как они говорили между собой. Это было ведь так просто! И безопасно. Кому бы могло прийти в голову, что шляпа мэтра Кимбеля служит почтовым ящиком Арсену Люпэну?
По утрам, через день или два, прославленный адвокат аккуратненько доставлял своему клиенту его почту, письма из Парижа, из провинции, из Германии, все — спрессованные, сжатые до предела братьями Дудвиль, сведенные к кратким формулам и написанные шифрованным языком.
Час спустя мэтр Кимбель так же добросовестно уносил с собой приказания Арсена Люпэна.
Но однажды директор тюрьмы Санте получил телефонограмму, подписанную Л.М. и предупреждавшую его о том, что мэтр Кимбель, по всей вероятности, невольно служит Люпэну почтальоном и что было бы полезно установить наблюдение за посещениями адвоката. Директор передал это мэтру Кимбелю, который стал приходить в сопровождении своего секретаря.
Вот так еще раз, несмотря на все усилия, на неистощимость воображения, вопреки чудесам изобретательности, Люпэн еще раз оказался отрезанным от внешнего мира дьявольским искусством своего грозного противника. И оказался в изоляции в самый критический момент, в ту решающую минуту, когда, сидя среди четырех стен своей камеры, разыгрывал свои последние козыри против объединенных сил, которые так неумолимо на него давили со всех сторон.
13 августа, в то время, когда он беседовал с обоими адвокатами, его внимание привлекла газета, прикрывавшая некоторые из бумаг мэтра Кимбеля. Он заметил в ней набранное крупными буквами, как заглавие, знакомое число: «813». И подзаголовок: «Еще одно убийство. Волнение в Германии. Разгадана ли тайна АПООНа?»
Люпэн побледнел. Чуть ниже он прочитал следующие строки:
«Две сенсационные телеграммы получены нами в последний час. Неподалеку от Аугсбурга обнаружено тело старика, убитого ударом ножа. Личность покойного установлена: некий Штейнвег, о котором шла речь в деле Кессельбаха.
С другой стороны, мы получили телеграмму о том, что Шерлок Холмс, прославленный английский детектив, срочно вызван в Кельн. Он встретится там с кайзером. Оттуда оба проследуют в замок Вельденц. Как сообщают, Шерлок Холмс дал слово раскрыть тайну АПООНа. Если его ждет удача, это окончательно сорвет ту загадочную кампанию, которую Арсен Люпэн, вот уже месяц, ведет таким странным образом».
III
Общественное любопытство никогда не было еще возбуждено до такой степени, как при объявлении предстоящей дуэли между Холмсом и Люпэном, дуэли невидимой, можно сказать — заочной, но впечатляющей в силу того напряжения, которое возникло вокруг всего этого дела, той ставки, которую оспаривали оба непримиримых противника, столкнувшиеся друг с другом опять.
Ведь теперь речь шла уже не о скромных частных интересах, о малозначительных взломах, о жалких личных страстях, но о деле подлинно мирового значения, в котором была замешана политика трех великих европейских наций и которое, при определенном развитии, могло бы даже нарушить мир во всем мире. Не будем забывать, что Марокканский кризис в то время уже разразился. Одна лишь искра могла вызвать взрыв.
Исхода поэтому ждали с тревогой, не зная в точности, чего ждут. Ибо, в конце концов, если детектив выйдет из дуэли победителем, если он найдет письма, кто об этом узнает? Какое доказательство этой победы будет им предъявлено?
В сущности, все надежды возлагались на Люпэна, на его известную привычку брать публику в свидетельницы своих действий. Как он поступит теперь? Как отвратит ту страшную опасность, которая ему грозит? Сознает ли хотя бы он эту опасность?
В четырех стенах камеры заключенный 14 ставил себе приблизительно эти же вопросы. И к этому его толкало не праздное любопытство, а подлинная тревога, ежеминутное острое беспокойство.
Он чувствовал себя бесконечно одиноким, с бессильными руками, бессильной волей, бессильным мозгом. Каким бы ни был он умелым, изобретательным, бесстрашным, какие героические поступки ни совершил бы, — это ничего не давало ему. Борьба для него продолжалась как бы за пределами доступности. Его роль была сыграна. Он собрал части и напряг все пружины той машины, которая должна была произвести, в какой-то мере механически сфабриковать для него свободу, за этой границей он не мог уже ни совершенствовать дело своих рук, ни направлять его работу. В урочный день оно придет в движение само. А до того тысячи неблагоприятных случайностей могли возникнуть, тысячи препятствий встать на пути, и он не был в силах ни бороться со случайностями, ни устранять препятствия.