Он продолжал настаивать:

— Да. Вот использованные вами буквы. Взгляните на этот листок. Что вы хотели передать Брессону?

— Использованные буквы… что хотела передать…

И вдруг весело рассмеялась.

— Ага, поняла! Я — сообщница вора! Какой-то господин Брессон забрал еврейскую лампу, а потом покончил жизнь самоубийством. А я — его подруга! Ой как смешно!

— К кому же вы ходили вчера вечером на второй этаж дома на авеню Терн?

— К кому? Да к модистке, мадемуазель Ланже. А что, модистка и мой друг Брессон — одно и то же лицо?

Поневоле Шолмс засомневался. Можно притвориться, чтобы выгородить себя, изобразить ужас, радость, беспокойство, любые чувства, но невозможно симулировать безразличие и уж совсем нельзя притворно так счастливо и беззаботно смеяться.

И все-таки он сказал:

— Последнее: почему вы подошли ко мне в тот вечер на Северном вокзале? Почему умоляли немедленно уехать, не вмешиваться в это дело о краже лампы?

— О, вы слишком любопытны, месье Шолмс, — все так же естественно засмеялась она. — Придется вас наказать: вы ничего не узнаете и вдобавок посидите у постели больного, пока я сбегаю в аптеку. Срочно надо получить лекарство. Я скоро буду.

И вышла.

— Меня обвели вокруг пальца, — прошептал Шолмс. — Я не только ничего из нее не выжал, но, наоборот, сам раскрылся ей.

Он вспомнил дело о голубом бриллианте и допрос, которому подверг Клотильду Дестанж. Ведь с точно такой же безмятежностью отвечала ему и Белокурая дама! Возможно, перед ним снова одно из тех существ, что, защищенные Арсеном Люпеном, находясь под прямым его влиянием, умеют сохранить, даже сознавая близкую опасность, просто поразительное спокойствие?

— Шолмс… Шолмс…

Подойдя к постели, он наклонился над очнувшимся Вильсоном.

— Что с вами, старый друг? Что-нибудь болит?

Вильсон подвигал губами, но сказать ничего не смог. Потом, делая над собой неимоверные усилия, все же пробормотал:

— Нет… Шолмс… это не она… не может быть, чтобы она…

— Что это вы там несете? Говорю вам, это она! Только перед лицом созданного Арсеном Люпеном характера женщины, выдрессированной и подученной им, мог я потерять голову и поступить так глупо… Теперь ей известно все, что я знаю о букваре… Могу поспорить, что не пройдет и часа, как Люпен будет предупрежден. Не пройдет и часа! Да что там! Сию же секунду! Этот аптекарь, срочный рецепт… чепуха!

И, вылетев на улицу, он живо спустился по авеню Мессин и увидел, как мадемуазель заходит в аптеку. Спустя десять минут она вновь появилась на авеню с флаконами и бутылкой, завернутыми в белую бумагу. Но пока Алиса шла обратно, за ней увязался какой-то человек. Он что-то говорил ей, сняв кепку с просительным видом, как будто клянчил милостыню.

Остановившись на минуту, она подала ему монету, затем пошла дальше.

— Она с ним говорила, — решил англичанин.

Не будучи даже в этом уверенным, но, скорее, повинуясь интуиции, он решил изменить тактику и, оставив в покое девушку, отправился вслед за мнимым нищим.

Так, один за другим, дошли они до площади Сен-Фердинан. Человек долго бродил вокруг дома Брессона, время от времени взглядывая на окна второго этажа и наблюдая за людьми, входящими в дом.

Спустя почти час он залез на империал трамвая, идущего в Нейи. Шолмс последовал за ним и занял место позади, рядом с каким-то господином, лица которого не было видно из-за раскрытой газеты. У выезда из города газета опустилась, Шолмс узнал Ганимара, а тот шепнул ему на ухо, указывая на оборванца:

— Это тот, который вчера вечером шел за Брессоном. Вот уже час болтается на площади.

— О Брессоне ничего нового? — поинтересовался Шолмс.

— Ему сегодня пришло письмо.

— Сегодня утром? Значит, его отнесли на почту вчера, до того, как узнали о смерти Брессона.

— Точно. Оно теперь у следователя. Но я запомнил наизусть: «Он не идет ни на какие сделки. Хочет все, первое, как и то, что было потом. Иначе начнет действовать». Подписи не было, — добавил Ганимар. — Как видите, эти несколько строк ничем нам не помогут.

— А я думаю совершенно иначе, господин Ганимар, эти несколько строк, наоборот, кажутся мне весьма и весьма интересными.

— Да чем же, Боже мой?

— Это касается только меня, — с бесцеремонностью, присущей его отношениям с коллегой, ответил Шолмс.

Трамвай остановился на улице Шато. Это была конечная остановка. Человек сошел и неторопливо двинулся вперед.

Шолмс шагал так близко от него, что Ганимар даже всполошился:

— Если обернется, все пропало.

— Теперь уж не обернется.