Фоленфан решил призвать его к порядку:

— Сдавайтесь, Люпен.

— Вы грубиян, капрал Фоленфан, перебили меня на полуслове. Так я говорил…

— Сдавайтесь, Люпен.

— Но, черт возьми, капрал Фоленфан, люди сдаются, когда они в опасности. Не станете же вы утверждать, что я подвергаюсь хотя бы малейшей опасности?

— В последний раз, Люпен, говорю вам, сдавайтесь.

— Капрал Фоленфан, вы вовсе не собираетесь меня убивать, ну разве что раните… Ведь вы так боитесь, что я сбегу. А если рана случайно окажется смертельной? Нет, вы только подумайте, какие у вас будут угрызения совести! Отравленная старость…

Раздался выстрел.

Люпен закачался, ухватился на мгновение за обломок лодки и, выпустив его из рук, скрылся под водой.

Эти события произошли в три часа дня. Ровно в шесть, как и обещал, Херлок Шолмс в одолженных у одного трактирщика из Нейи слишком коротких брюках и узкой куртке, в кепке на голове и фланелевой рубашке с шелковым шнуром вошел в будуар на улице Мюрильо, попросив передать господину и госпоже д'Имблеваль, что желает с ними переговорить.

Когда они вошли, он расхаживал по комнате из угла в угол. В своем странном наряде Шолмс выглядел так забавно, что оба едва удержались, чтобы не расхохотаться. Ссутулив спину, о чем-то задумавшись, он, как автомат, шагал от окна к двери, затем от двери к окну, каждый раз проделывая одинаковое количество шагов и поворачиваясь лишь в одну сторону.

Вдруг остановившись, Шолмс взялся за какую-то безделушку, машинально повертел ее в руках и, поставив на место, снова заходил.

Подойдя наконец к ним, он задал вопрос:

— Мадемуазель здесь?

— Да, в саду с детьми.

— Господин барон, поскольку нас ожидает окончательное объяснение, мне хотелось бы, чтобы при беседе присутствовала мадемуазель Демен.

— Так вы все еще…

— Чуть-чуть терпения, месье. Из фактов, которые я изложу вам с максимальной точностью, легко будет выявить истину.

— Хорошо. Сюзанна, будь добра…

Мадам д'Имблеваль быстро вышла и почти тотчас же вернулась в сопровождении Алисы Демен. Мадемуазель, чуть бледнее обычного, осталась стоять у стола, даже не спросив, зачем ее позвали.

Шолмс, казалось, ее не замечал и, резко обернувшись к господину д'Имблевалю, тоном, не допускающим возражений, отчеканил:

— В результате продолжительного расследования, в ходе которого, признаюсь, мне приходилось не раз менять свою точку зрения, все же повторю то, что говорил вам в самый первый день: еврейскую лампу украл тот, кто живет в этом особняке.

— Его имя?

— Оно мне известно.

— А доказательства?

— Их будет вполне достаточно, чтобы виновник сознался.

— Одного признания мало. Нужно еще, чтобы он возвратил нам…

— Еврейскую лампу? Она находится у меня.

— А опаловое колье? А табакерка?

— И опаловое колье, и табакерка, короче говоря, все, что украли у вас во второй раз, находится у меня.

Шолмс так любил театральные приемы, обожая сухо и официально объявлять о своих победах.

И правда, барон и его жена, казалось, были бесконечно удивлены. Они взирали на него с молчаливым любопытством, и это было для него самым лучшим признанием заслуг.

Итак, он во всех подробностях начал излагать то, что сделал за прошедшие три дня. Рассказал о том, как нашел букварь, написал на бумаге слово, получившееся из вырезанных букв, поведал о походе Брессона к берегам Сены и о самоубийстве этого искателя приключений и, наконец, перешел к описанию своего сражения с Люпеном, потопления лодки и исчезновения самого Люпена.

Когда он закончил, барон тихо сказал:

— Остается лишь назвать имя виновника. Кого же вы обвиняете?

— Я обвиняю человека, вырезавшего буквы из этой азбуки, который с помощью этих букв сносился с Арсеном Люпеном.

— А как вы узнали, что он сносился именно с Люпеном?

— Мне сам Арсен Люпен это сказал.

Он протянул барону мокрую смятую бумажку. Это был тот самый листок, который Люпен в лодке вырвал из своего блокнота, написав на нем таинственное слово.

— Заметьте, — самодовольно добавил Шолмс, — никто не заставлял его давать мне этот листок и таким образом обнаруживать себя. С его стороны это было обычное ребячество, и мне оно помогло.

— Вам помогло… — удивленно протянул барон. — Но мне не ясно чем…