Сынок заурядного сельского фельдшера, вечно прозябавшего в нужде, он сумел поступить студентом в Медико-хирургическую академию. Здесь он играл роль разочарованного жизнью юноши со стеклышком в глазу, на его лице застыло кислое выражение, а голова была полна возвышенных социально-политических идей, впрочем, весьма отвлеченных.

С той поры много воды утекло. Пал Палыч за крепостью зрения давно не пользовался моноклем, прыщеватое некогда личико стало глянцевито-румяной физиономией, а быстрые черные глаза с довольством взирали на окружающий мир. Перемены во внешности находились в прямой связи с переменами в жизни. Цепко ухватившись за свой шанс, он пошел по научной и педагогической части, публиковал какие-то труды, что-то говорил студентам на лекциях: все было без блеска, но вполне в соответствии с инструкциями и тем уровнем знаний, который требовался от средних способностей педагога.

Он умел с раздумчивым видом подергать свою бородку клинышком и дать рекомендации пациенту, после которых тот, как правило, поправлялся, ибо почти во всех случаях сам организм берет верх над болезнями вопреки усилиям медиков.

Если же из-за дурного лечения пациенту делалось еще хуже или он вовсе умирал, то в этом случае говорили: «Видите, каким тяжелым был недуг, даже сам Пал Палыч не помог!»

Постепенно за ним упрочилась слава замечательного доктора, которому непозволительно за визит сунуть мятую ассигнацию, а следует с поклоном протянуть большой гонорар в конверте.

Однажды, по горячей просьбе одной его приятельницы, он сделал ей упоминавшуюся выше манипуляцию. Все блестяще удалось. Она сыграла свадьбу, и ее муж, почтенный сенатор, всегда почитал свою половину святой женщиной, недоступной порокам.

Дальше — больше. Круг пациенток постепенно расширялся, росла и эта своеобразная слава Пал Палыча, а гонорары резко возростали.

Доктор, представленный Андреем родителям, произвел на них самое благоприятное впечатление. Он обещал их пользовать от всех болезней и даже успел раза два заглянуть к Генриху Леопольдовичу, с которым разыграл несколько партий в шахматы, поклонниками которых они оба были.

На этот раз, проиграв две партии Генрих Леопольдович обратился, чуть смущаясь, к профессору:

— Тут, понимаете, такие обстоятельства… В общем, можно ли будет моей младшей дочери вернуть видимость девственности?

Профессор, самодовольно улыбаясь успокоил:

— Все в наших руках!

За сытым обедом мужчины выпили бутылку марочной мадеры:

— За успех дела!

После обеда Пал Палыч любезно осведомился:

— Операцию, поди, надо скорее сделать? Могу завтра.

Генрих Леопольдович разоткровенничался:

— Пока она у меня непорочна. Но днями произойдут… обстоятельства. И вот тогда…

— …Понадобится мое искусство! — заключил Пал Палыч, не выказывая наружно удивления, которое он испытал от слов заботливого папаши. С подобным ему сталкиваться еще не приходилось.

Сверху неслись звуки рояля.

— Это играет Наталья. Пойдемте, познакомлю вас. Склоните ее к необходимости сделать операцию. Она у меня строптивица.

…Наталья, завидев гостя, хотела уйти, но отец ее остановил, а Пал Палыч похвалил игру:

— Вы, Наталья Генриховна, прекрасно играете. Ведь это Чайковский?

— Да, это «Вальс-скерцо», — Наталье была приятна похвала. — А еще я люблю «Вечерние грезы» этого композитора.

— Пожалуйства, сыграйте, — стал просить Пал Палыч.

Наталья играла, отец потихоньку вышел.

Послушав музыку, Пал Палыч начал было говорить «о коловращениях жизни, об условностях» и прочем, как Наталья его вежливо прервала:

— Я уже наслышана о вашем врачебном искусстве. Но уверяю вас, оно мне не понадобится. И не будем больше говорить об этом.

— Вы, Наталья Генриховна, совершенно чудесная девушка, — воскликнул доктор и поцеловал ей руку. Даже в отравленной цинизмом душе возникло искреннее уважение к этой нравственной чистоте.

Вскоре им предстояла еще одна встреча — на этот раз последняя.

Прошел еще день. Солнце склонялось к горизонту. Хорошо пахло свежей хвоей и самоварным дымом. Наталья, тихо покачиваясь в гамаке, читала Фета.

Послышались чьи-то шаги, мягко зашуршала галька. Дарья Семеновна растянула в улыбке губы, присела рядом:

— Что читаешь? Стихи? Какая ты у нас умница. Доченька, завтра у тебя в десять утра свидание. Пожалуйста, оденься понарядней. Я сказала Елизавете, она тебе даст свое новое шифоновое платье, знаешь, то сиреневое, с оборками и вырезом на груди. И возьми мои лакированные туфли. Бери, бери! Для тебя, моя крававица, ничего не жалко.

Наталья печально покачала головой:

— Маменька, вы продолжаете настаивать на вашем решении?