Жернов дел и обязательств был очень тяжел… Но стимул, стимул слишком жарок! И Сигорд тянул, не сдавался.

Справа на журнальном столике томатный сок в высоком стакане, здесь же, возле руки, телевизионный пульт. Слева, на пошлой розовой банкетке, невесть зачем купленной в комиссионке, лежат в едином ряду: домашняя телефонная трубка вне базы, курительная трубка с кисетом и пепельницей, пейджер. Сок Сигорд пьет усердно, второй литр за вечер приканчивает, а есть ему не хочется.

От мундштука трубки горько во рту, прочищай его, не прочищай специальными ершиками, – все равно горько. Сигорд уверяет себя, что это с непривычки, но раздражение на противный привкус во рту и на трубку растет: не получается сократить до минимума курение с переходом на трубочный табак, ибо на языке погано, а курить все равно хочется! На работе в этом смысле хорошо: не то что курить – дышать иной раз забываешь, до туалета часами не дойти, все кто-то за рукав хватает, проблемами в нос тычет… А вот дома, когда остаешься один на один с собой и с вновь взращенными потребностями…

Сок, телевизор, курево, телефон, паркет, ванна, санузел – ну и что? Кресло. Сигорд приподымается в кресле и озирает квартирные окрестности. И чувствует себя неблагодарной сволочью по отношению к самому себе, равнодушной брюзгливой зажравшейся скотиной: квартира-то не дядина, не Патина – собственная квартира-то! Даже не на фирму «Дом ремесел» куплена жилплощадь, а на физическое лицо: законопослушному налогоплательщику и паспортовладельцу господину Сигорду она принадлежит, и заплачено за нее живыми деньгами, личными, почти двести тысяч талеров! А обстановку накинуть – так и далеко за двести. Но душе грустно. Радость – она конечно есть, как ей не быть: подходишь к входной двери, звяк-звяк ключами, переступаешь порог, гладишь рукой стену, другую – ты дома, это все твое, никто тебя не выгонит, не арестует, не ограбит, не окрикнет… Радость есть, а счастья – нет, никак не прочувствовать, чтобы вот так вот, до кончиков пальцев пронзило, чтобы ты захлебнулся слезами и смехом и готов был закричать в ад или небеса: «остановись, мгновение!». Сам бы он ни за что не вспомнил ни «Шагреневую кожу», ни фразу, это сын ему однажды напомнил, давно еще, в одной кофейне, по поводу ненастной погоды… Целый одежный шкаф барахла! Но, с тех пор, как Сигорд на себе прочувствовал, что одежда красит человека, а не наоборот, он даже и не пытался экономить на шмотках. То же и пальто: он ведь его от растерянности и лоховитости купил, четыре тысячи талеров бабахнул в него, а ведь приценивался к драповому, за восемьсот… Нет же, зажурчала-зачирикала девчушка, менеджерица по продажам, замутила ему голову своими улыбочками и поглаживаниями по плечу… Хоть локти кусай – такое настроение у него было после разорительной покупки – хоть возвращай вместе с чеком и оборванными картонками-этикетками… Чистая шерсть. А ведь как оно его выручило тогда! Лягавый и под козырек, и сударь, и тпру машинам… Сигорд, наконец, заулыбался воспоминаниям, но и это была ненастоящая радость, грустная, не солнечная. Нет, улыбка у него хорошая, зубы как с витрины: ровные, в меру белые… но все равно морщины. Сигорд отвернулся от настольного зеркальца и вновь погрузился в кресло. В Иневию, что ли, скатать, дочь навестить, там тоже родная внучка, которую он никогда не видел. Нет, некогда разъезжать туда-сюда. Сыну он квартиру не показывал, но надо будет похвастаться на днях. Сын обещал ему хорошего юриста с умеренными аппетитами, он тогда от лица своей фирмы подпишет с ним договор на юридическое обслуживание и, таким образом, еще одна щель со сквозняками, угрожающая здоровью фирмы, будет заткнута…

В конторе тоже никто не знал, ни Яблонски, ни Изольда, что он квартиру себе спроворил, потому что деньги на эти цели он отначивал из неучтенного нала, который потому и неучтенный, что за него ни перед кем отчитываться не надо, ни перед господином Президентом в лице окружной налоговой инспекции, ни перед собственной женой, которой давно нет (вернее, где-то есть, но уже не жена ему), ни перед доверенными лицами, Яном и Изольдой.

Надо покурить, а еще лучше – бросить курить.

– Алё!

– …

– Да, я…

– …

– Какие еще, на ночь глядя?..

– …

– Это я в курсе. В курсе, Иза, дорогая, не кудахтай. Просто они нам козу показывают, пытаются из простой камеральной проверки мешок с подарками выколотить.

– …

– Само собой, хоть леденцы. Но лучше, конечно, шоколадные, из недорогих. И скажи им, что я послезавтра, в приемные часы, сам там буду со всеми документами. Да. Не волнуйся, вот как раз здесь у нас все абсолютно чисто, я уже консультировался с юристом. Да, чисто. Но конфеты все равно им сунь, можешь впрыснуть туда дозу диабета, если сумеешь. Что? Это шутка про диабет. До завтра.

Вот как тут бросить курить, когда в одиннадцатом часу вечера теребят, нервы мотают? Надо, кстати, что-то придумать, может специальное широкое блюдце-подставку, чтобы табак не сыпался куда ни попадя. И как этой нервотрепке воспрепятствовать, когда и Яну Яблонски, и Изольде Во дан строгий приказ-разрешение: доставать его в любое время дня и ночи, если есть в этом нужда? Изольда абсолютно права, что не постеснялась звонить, просигнализировала, обозначила беспокойство и знание проблемы. И Яблонски ей под стать: чудак, но очень полезный и умный чудак. Сигорд хотел было еще раз огреть их премией по результатам четвертого квартала, но передумал. Не пожадничал, а именно передумал и округлил обоим оклады: было четыре тысячи двести, стало пять тысяч ровно. И по три тысячи неучтенных талеров в конвертиках, не премиальных, которые регистрируются в пенсионном фонде и облагаются для работодателя дополнительными потерями – социальными отчислениями, но подарочных: каждому – Яну и Изольде – чик под новогоднюю елку по «котлетке». Недовольных не было. Впрочем, и были бы – не так-то просто об этом узнать: он теперь по одну сторону социальной баррикады, а они уже по другую. Сигорд перебирал воспоминания, стараясь выискивать те из них, что поприятнее, но не «халявные», дармовые, а с пережитыми трудностями. Все они касались, в основном, одной и той же коллизии, когда через него, через его фирму «Дом ремесел», проходит денежный поток: этому дай, этому заплати, этого подмажь, этого уважь… От всего очередного бизнес-куска, потом и кровью вырванного лично им, Сигордом, из горла бездушного мегаполиса Бабилона, ему, иной раз, оставалось меньше, чем распоследнему жиге-шоферюге за один левый рейс! А бывало и так, особенно в начале пути, что желанный-долгожданный пятидесятитысячный, скажем, куш расходился на затраты, и ему от проделанной работы оставались одни бумаги с требованиями доплатить и уплатить… Яблонски, его клеврет, правая рука и подчиненный, ежемесячно получал свои три тысячи и в ус не дул, а он, Сигорд, покрывал дефицит из стратегических «прожиточных» запасов, выцарапывал, можно сказать, из души и сердца. Зато он босс и начальник. «Эй, командир! Когда рассчитываться думаешь, а? Ты нас вторую неделю одними „завтраками“ кормишь. Может, кого попроще найдешь, пусть они тебе задарма дерьмо на тачках возят?..» Вот эти – всегда недовольны и по первому же поводу правду-матку режут, покамест их как следует не прикормишь щедрыми «левыми» приработками. Потом и они постепенно начинают понимать свое шестереночное место на лестничном пролете, плюют только в спину и мысленно… Встречая же – кланяются.

Из многих десятков работников, пригретых им вне штата, привлеченных для исполнения муниципального контракта, за эти месяцы сложилось нечто вроде костяка, ядра, даже можно сказать – команды. Но – нет… Все же команда – это он сам и Яблонски с Изольдой, и только. Остальные – не свои, хотя и не чужие. Между прочим, очень похоже, что у Яна с Изой что-то такое сексуальное срослось, прямо-таки чуть ли ни семья на рабочем месте. Старый козел, а? С одной стороны – грех, конечно, и моральное разложение, и пресечь бы не худо, а с другой – молодец, если все еще чего-то может. Сигорд прислушался к себе. Он тоже может… наверное… надо бы провести ходовые испытания, привлечь девушек по вызову, или еще чего придумать… Страшно. А ну как выяснится, что он уже – все… Никакой в смысле постельных развлечений? Но попробовать стоит. Сигорд почесал висок и потянулся к записной книжке. Так… Права на вождение авто и мотоциклетного транспорта у него есть, прием в департаменте – перенесен, совещания в Северном и Детском по поводу окончательных сроков – понедельник и вторник, «взнос целевой» – осуществлен, пять косых в конверте преподнесено, вычеркиваем. С сыном традиционная встреча – в силе, одна уже состоялась, вычеркиваем; куда же и на какое число женщину записать? И где ее взять? Вот же черт… Сигорд поколебался и жирно отчеркнул две недели будущего месяца под буквой «S»: тем самым он выторговал перед собой временную поблажку, но при этом отдал себе строжайшее распоряжение – в отмеченный период – кровь из носу – организовать секс и попробовать что получится.

Как был, в трусах и в майке, Сигорд поплелся на кухню, стакан споласкивать да котлету разогревать – пробило-таки на поздний ужин. Идти надо из спальни сквозь гостиную, смежную со спальной. По-хорошему, так и курить бы надо только в гостиной, чтобы спальня табаком не прованивала насквозь, но – лень. И не только: многие годы мечталось ему курить в комфорте, но при этом где захочется, а не в специально отведенных для курения местах, так теперь что же – самому над собой надзирать, окрикивать? Когда он еще в прежнем благополучии существовал, в комнатах курить нельзя было из-за жены и детей, а когда опустился на дно социальной лестницы – ему все равно было что, где и когда курить… Все слиплось в памяти, гордиться нечем в те годы, улыбнуться нечему, слякоть одна и жалкая злобная тоска… Да, а отныне он может курить хоть в кладовке, но лучше всего в ванной. И по деньгам он теперь, пожалуй, круче того прежнего, молодого и благополучного… А по здоровью хуже.

Помещения в квартире отличались по форме, но все они были примерно одинаковые по площади: в чуть вытянутой на восток спальне пятнадцать квадратных, пятнадцать с половиной в квадратной же гостиной и пятнадцать на кухне, контур которой фиг поймешь как описать двумя-тремя словами… Общая площадь квартиры, вместе с балконом, шестьдесят два квадратных метра, потолки – два семьдесят, четыре окна, вторая дверь на черную лестницу… Дворец, да и только, но по высоким потолкам Сигорд не ходит, черный ход никогда не открывает… Шторы он не сам подвешивал, мебель, само собой, тоже не сам на семнадцатый этаж таскал… Обои, паркет, стальные двери, два комплекта – все за деньги, только мигнул. Но домработницы у Сигорда нет, ему ненавистна мысль, что в его доме, в логове, в жилище его, гнезде родимом, кто-то посторонний будет хозяйничать, тряпкой возить, под кровать и кушетку заглядывать… Отсюда оборотная сторона медали проявляется: самому и скоблить, и пыль протирать, и стирать, и готовить… Посуду мыть. А все-таки свой дом – это дом, это услада и восторг, это не картонный ящик над вентиляционной решеткой. Черт с ней, неохота разогревать, он котлету холодной съест, еще и лучше и вкуснее. Здоровенная котлетища, граммов на сто пятьдесят, а мяса в ней столько, что она почти бифштекс рубленый. Сверху кетчупа капнуть, а хлеба не надо, ибо от него жиреют. Но посудомойку придется купить, хотя это и дороже фартука встанет. Путь к еде пролегал мимо зеркала, в котором на миг буквально промелькнула фигура Сигорда, но, увы, успела отобразиться во всей своей неприглядности – не сообразил, елки-палки, отвернуться… Да уж, этого мгновения вполне хватило, чтобы подпортить настроение: руки, плечи, живот – все и не толстое вроде бы, а дрябловатенькое, старенькое уже… Если жрать еще больше и на ночь – дряблость отнюдь не исчезнет, просто складки тощие станут складками жирными. Качаться? Да какой может быть гиревой и атлетический спорт в пятьдесят четыре года? Бегать? Угу, встал на четыре хрустящих конечности и побежал в сторону кладбища. Жив, вертикален – и то хорошо. Да нет, он еще ничего! Ходит же по земле на своих ногах, руководит людьми, о бабах вот задумался не на шутку. Сигорд дожевал котлету, запил кипяченой водой и заставил себя вновь подойти к зеркалу: не красавец, не богатырь, не юноша, но… Конечно, когда он бомжевал – вчера еще, кажется, это было – вот тогда да: жил он впроголодь и пьяный, на чердаке, развалина среди развалин. А теперь он даже на улице всегда в тепле.