— Ну, так я, може, приложу.

Князь-кесарь нерешительно полез в карман и вытащил из него кожаную калиту [156] . Потом вынул из калиты несколько монет одного образца и положил перед царём.

— Что это? Монеты совсем незнакомые, таких я не видал, — говорил Пётр, рассматривая одну монету. Ромодановский внимательно наблюдал за выражением лица царя.

— Город вычеканен довольно искусно.

— Точно, государь, искусно.

— Да это в Нарву палят.

— В Нарву и есть, государь.

— Да это и я тут вычеканен… моя персона и стать…

— Твоя, государь.

— Я на огонь протягиваю руки.

— Точно… греешься, государь.

Царь вгляделся в подпись на монете и прочёл:

— «Бе же Пётр стоя и греяся»…

Государь весело рассмеялся.

— Искусно, зело искусно! Это я руки грею у Нарвы… искусно!

Он перевернул монету и стал вглядываться. Ромодановский побледнел.

— А! — протянул государь уже другим голосом. — «И исшед вон, плакася горько», — прочёл он, не отрывая глаз от монеты.

На этой её стороне было изображено: русские бегут из-под Нарвы, а впереди всех — сам царь: он потерял шпагу, и шляпа с него свалилась.

— Откуда это? — сурово спросил Пётр.

— Не наше, государь… от твоих супостатов, чаю… издёвка, — несмело отвечал Ромодановский. — Не наша чекань.

— А как к тебе они попали?

— Подметом, государь… подмётные они… Воры неведомые и ко мне подмет учинили, и к тебе, в твой государев двор.

— А кто поднял?

— Мои, государь, ребята, сыщики.

— Но кто дерзнул подметывать? — спросил царь.

— Какой ни есть неведомый вор, а може, и не один… вот и ищу их, государь, — говорил смущённо Ромодановский.

Он не мог себе простить, что до сих пор не напал на след дерзких подметчиков. Это была первая его неудача в сыскном деле. Срам какой! Всевидящий и всеслышащий князь-кесарь нагло одурачен! Под самые его ворота подкинули! И как же он драл подворотного караульного!

— Под землёй сыщу и розыск учиню, — бормотал он.

— Это Карлово действо, его, его, — говорил царь.

— Больше некому, государь, — подтверждал князь-кесарь.

— За действо — действо; за Борькино Шереметево действо — Карлово действо… Это мне за Ливонию медаль, — говорил царь, все ещё рассматривая монеты, — заслуженная медаль.

В это время Павлуша Ягужинский, исполнив одно личное поручение царя, вошёл в комнату, где находился Пётр с Ромодановским.

— Справил дело, Павел? — спросил царь.

— Справил, государь.

Ягужинский держал что-то зажатое в кулаке. Увидав на столе подмётные медали, он с изумлением воскликнул:

— И у меня, государь, такая ж… Вот, — и он положил медаль на стол.

— Где взял? — спросил царь.

— Нашёл, государь.

— Где?

— Под Фроловскими воротами.

— Давно поднял? — подступил к нему Ромодановский.

— Вот сейчас, когда возвращался в Кремль.

Князь-кесарь побагровел от гнева.

— Так воры здесь, — почти крикнул он, — всё время были на Москве… Я боле недели их ищу… Того ради долго и не докладывал тебе, государь, про сию издёвку.

Царь посмотрел на Ягужинского.

— Ты разглядел все тут? — спросил он, взяв одну медаль.

— Разглядел, государь, — смущённо отвечал молоденький денщик.

— И уразумел силу сего измышления?

— Уразумел, государь, — с вспыхнувшими щеками отвечал юноша. — Сила, значит, не берет, так хоть комаром в ухо льву жужжат.

Царь встал и подошёл к висевшей на стене большой карте Швеции и Балтийских побережий.

— Изрядно, изрядно, Борька, хвалю, — проговорил он, проводя рукой от устья Невы до Рогервика, видимо, возбуждённый донесением Шереметева, — это теперь наше, Пётр «погреет ещё руки» на ливонском костре, а токмо про кого потом скажут: «И исшед вон, плакася горько»?

Перенесёмся же теперь на Балтийское побережье и познакомимся с молоденькой девушкой, которой суждено было вязать своё скромное имя с грядущими судьбами России. Под разорённым Везенбергом, который усердием «Борьки» Шереметева недавно был обращён в развалины, лагерем расположился, после взятия Мариенбурга, полк русского корпуса под командою полковника Балка.

Август 1702 года. Время стоит, сверх чаяния, жаркое. Полковые портомои, или прачки, между которыми были и ливонские женщины, выстирав офицерское и солдатское бельё, развешивают его на протянутых между кольями верёвках для просушки. Одна из прачек, молодая бабёнка с подоткнутым подолом и засученными рукавами, визгливым голосом тянет монотонную песню: