Лесная книга

Аннотация

Виктор Афанасьевич Савин Лесная книга Сыновья охотника Якова Тимофеевича Векшина, Семён и Георгий, семь лет учились в школе и жили в интернате в большом таёжном стойбище. И вот дети возвращались домой, плыли на лодке долблёнке. Старший сын, Семён, сидел на корме с рулевым веслом, а младший, Георгий погодок, стоял в лодке и ловко гнал её шестом вверх по течению. Старик-отец встречал пареньков на берегу реки Кипсия. Ещё издали увидев лодку в излучине реки, Яков Тимофеевич подумал: «Семён-то, однако, не утруждает себя. Большой ведь, поздоровше Гошки, а за руль сел. Уезжал — ленивый был, и опять ленивый едет… Посмотреть надо, какой из него лесовик получится!» Утлая лодочка, точно стрела, врезалась в песчаную косу. Яков Тимофеевич подхватил её за носовую часть и вытащил на берег вместе с детьми, с чемоданами и прочими пожитками. Векшинский стан находится недалеко от берега. Большой деревянный дом с маленькими окнами стоит на высоком бугре, окружённый седыми елями, будто частоколом. Расцеловав дорогих гостей, старый охотник в обе руки подхватил их вещи. Но Георгий тут же отобрал у него свой тяжёлый чемодан и пошёл рядом с отцом. Семён этого не сделал. Он пошёл к дому налегке, чуть отстал, сорвал придорожную метличку и стал разжёвывать её сладкий желтоватый корешок. После того как дети хорошо поели, отдохнули, Яков Тимофеевич поставил на стол в переднем углу тарелку с кедровыми орехами, позвал к себе парней: — Орехи вот. Ешьте. Давно не ели… Как, однако, вам наука далась? Как жить станете? Старший сын, круглолицый голубоглазый холёный подросток, не спеша раскрыл свой чемодан, наполненный книгами, достал свидетельство об окончании школы-семилетки, подал его отцу и сел на лавку за столом, приняв независимую, самодовольную позу. Яков Тимофеевич, держа в одной руке бумагу, а другой растирая поясницу, подошёл к стене, снял с гвоздика очки с толстыми стёклами, приблизился к окну и стал внимательно читать документ, полученный Семёном. — Так. Молодец! — сказал он, возвращая сыну свидетельство. — Все пятёрки. Похвалить можно. Однако как насчёт охоты? Насчёт рыбной ловли? Одному-то мне плохо ведь. Глаза тупые стали. В ушах словно труха наложена. Векшины испокон веков зверя бьют, птицу стреляют, рыбу ловят. А Семён что будет делать? — Охоте и рыболовству нас, отец, не учили, — с достоинством ответил сын. — Школа даёт только общее образование. Политехнизация до нас ещё не дошла. Однако скоро введут. Уж ружья какие-то привезли, мишени, ниток много — сети вязать. — Мудрёные слова у тебя, Семён. И куда теперь ты с этим, как говоришь, образованием? Отец пристально из-под густых бровей посмотрел сыну в глаза. — Отличникам учёбы везде дорога открыта, отец. Можно на счётную работу, можно в библиотеку, в красный чум. — Тебе, выходит, надо жить в большом стойбище? — Меня уже звали в охотколхоз, в правление. И в аймачную библиотеку приглашали. — Приглашали, Семён? О, приглашали, так это всё равно что в гости, на почётное место. Ты им что сказал? — С отцом, мол, надо посоветоваться, как так-то. — Хорошо сказал, Семён, хорошо! Отцовский совет не путо, ноги не свяжет. Старик прошёлся по избе, приосанился. — А ты, Гошка? Давай твой документ. — А зачем его казать? — глянув на брата не то с усмешкой, не то с издёвкой, сказал младший сын — вихрастый, веснушчатый, с бойкими карими глазами. — У меня пятёрок мало. Даже одна тройка затесалась. — Зачем тройка? Пошто тройка? — Отец покачал головой. — Отвечаю так, медленно, слова трудно подбираю. Язык у меня, что ли, толстый… — Виноват ли тут язык? — заметил Семён. — Утром не успеешь продрать глаза — бежишь на лыжах. После уроков на катке кружаешь. Вечером-то опять в техническом кабинете. Оно и некогда было пятёрки получать. — В пятёрках не самая цель. Я везде поспевал, — огрызнулся Георгий. — А ты вставал с книжкой и засыпал с книжкой. У тебя и в голове-то бумага. Пойдёшь на охоту, попадёшь под дождик — одни клочки от тебя останутся, как от промокашки. Братья вскинули головы, как петухи, готовые кинуться в драку. — Ладно, парни, — примиряюще сказал отец. — Для чего ссориться? Будем жить, будем глядеть. Как и в прежние годы, во время школьных каникул старик Векшин не приневоливал своих детей к каким-либо занятиям. Он дал им полную волю. Пускай, дескать, пока отдохнут, наберутся сил, позреют, как брусника в бору, а затем уж пойдут в дело. Семён целыми днями лежал с книгой в гамаке, растянутом между двумя елями за лужайкой, недалеко от дома. Под вечер, когда одолевали комары и мошка, он раскладывал возле гамака курево и дымом отгонял гнуса. В ненастную погоду валялся на кровати в избе и все читал, читал. Временами, отложив книгу, он отдавался мечтам. Весь мир, каким он представлял его по книгам, был у него точно на ладони: большой, огромный и понятный. И вот только окрестности вокруг отцовского охотничьего стана были для него действительно тайгой, тёмным лесом. Он знал, что влево от дома течёт речка Кипсия, вправо, километрах в пятнадцати, — её приток Виляй. На стыке этих рек, несущих воду на север, находится большое охотничье стойбище Глухариное. На юго-западе лежит цепь высоких Каменных гор, то белых, то синих — в зависимости от погоды. Главная жизнь, казалось Семёну, проходит за этими горами. Там и солнце-то не такое: оно намного больше, теплее, ласковее. Да и звезды совсем другие: здесь мелкие, как горошины, а там крупные, как лимоны, как апельсины. Там и люди — не чета здешним: они лучше, красивее, у них все хорошо, все прекрасно. А тут, в треугольнике между двумя реками и скалистым хребтом, люди какие-то неуклюжие, всё равно что медведи, и не знают они настоящего счастья, настоящей радости. И что это за жизнь? Раскусишь — так не малина, не морошка, а клюква. Младший сын Георгий, или Гошка, как его называли все в доме, читал, пожалуй, больше не для себя, а для родителей. По воскресеньям к берегу возле стана причаливал голубой почтовый катер. Он привозил для Якова Тимофеевича скоплённые за неделю газеты. Георгий усаживал отца с матерью в переднем углу и по своему выбору вычитывал новости. А его самого в газетах больше всего интересовали охота и рыбная ловля. Однажды он прочитал заметку о единоборстве охотника с пятью бурыми медведями. Человек в этой схватке хотя и сильно пострадал, но вышел победителем. Подвиг охотника произвёл на парня сильное впечатление. И ему потом несколько ночей подряд снилось, как он сам сражается с огромными зверями. С утра до вечера Георгий был на реке: купался, загорал, ловил рыбу. А в ненастье, забравшись под навес сарая, строгал, пилил, стучал молотком. Вокруг него валялись стружки, проволока, обрезки жести. На вопросы родителей, что он мастерит, Георгий отвечал уклончиво: «Потом узнаете…» И вот это «потом» наступило. Было воскресенье. В такие дни в доме царил обычно праздничный покой. Пахнет пирогами, сдобой, жареным и пареным. Крашеные полы, лавки, стекла в окнах поблёскивают особой свежестью. Георгий торжественно извлёк из-под лавки лакированный ящик, отражающий солнечные блики, поставил его на стол и подцепил к проводам, протянутым с улицы через окно. В ящике вспыхнули огоньки, похожие на яркие пуговки, что-то зашумело. Яков Тимофеевич ухмыльнулся в бороду, многозначительно посмотрел на жену. Старая женщина с голубыми, точно вылинявшими глазами приподнялась на месте и выжидающе глядела на ящик с огоньками. Это для неё была диковинка. Наконец из ящика раздался отчётливый голос: «Внимание! Говорит Москва…» — Ай да Гошка! Ай да молодчина! — Старик Векшин, большой, сутулый, встал, подошёл к сыну и крепко прижал к себе. — Спасибо! Не зря учился! Растроганный отец вернулся на лавку. Его поблекшие, старческие глаза цвета осенней травы стали влажными. Осенью Яков Тимофеевич подозвал к себе сыновей и сказал: — Погуляли, отдохнули — теперь в лес надо, заняться другой наукой, большой наукой. Большой книгой. Эту книгу в сундук не положишь, на полку не поставишь. А выучишь — человеком станешь, счастье найдёшь. А без счастья какая жизнь на свете! Торжественный, подтянутый, старый охотник по-молодому подошёл к стене, снял висевшие на лосиных рогах два ружья и вручил их сыновьям. Семёну, как старшему, он подал почти новую двустволку, а Георгию — старую одноствольную переломку. — Вот вам, получайте… Другие отцы дают своим детям кто пилу и топор, кто длинный шест — хорей, чтобы на олешках ездить, а в нашем векшинском роду все получают ружья. Ты, Семён, и ты, Георгий, не обижайтесь, кому что досталось. Встанете на свои ноги, науку в лесу возьмёте, купите себе ружья по душе. Пока стреляйте этими. С ними ходили за зверем и птицей ваши деды и отец. Их руки никогда не тряслись. Они ходили на рысь, на росомаху, на медведя. Никаких трудностей они не боялись. Самый опасный враг в лесу — это страх. Он бьёт под коленки, отводит руки с ружьём в сторону, закрывает глаза, застилает уши. Так-то недолго и пропасть… На другой день чуть свет Яков Тимофеевич поднял парней с постели. Сам проследил за их сборами, проверил, все ли у них при себе. Вышел на крыльцо, проводил, пожелал удачи. Семён направился в сторону Каменных гор, а Георгий — большого стойбища. Охотиться вместе братья отказались. У каждого был свой нрав, свои принципы. Однако ни у которого не было ещё охотничьего опыта, навыка. Оба ушли в тайгу, как в неведомый путь. Первым вернулся домой Семён. Он пришёл к обеду. Ему повезло. Наткнувшись на непуганый глухариный выводок, он снял с дерева поднявшуюся из травы копалуху, а потом разыскал и попрятавшийся, затаившийся молодняк. С достоинством выслушав похвалу отца, Семён прошёл на кухню, небрежно выкинул на стол перед матерью глухарей, разделся, тут же на кухне поел, взял книгу и пошёл к своему гамаку. Лишь к ночи, после заката солнца, пришёл Георгий. В его сетке маленьким сереньким комочком лежал один рябчик. Видно было, что парень устал, намаялся. — Коленки, сынок, убил? — ласково сказал отец. — Всяко бывает. Падать духом не надо! Удачи на сосне не растут, не крупянки это — подошёл да сорвал. Удачи надо искать, добывать трудом. Труд-то зря не пропадает. Не сегодня, так завтра скажется. Достав рябчика из сетки брата, Семён взвесил его на ладони, усмехнулся и кинул на кучу глухарей. — Что ж, и Гошкина копеечка не щербата, — сказал он с издёвкой, зевнул, потянулся и улёгся спать. Георгию тоже хотелось лечь в постель. Последние километры перед домом он еле тащил ноги и думал только об одном: скорей бы прийти, не есть, не пить, а бухнуться сразу на кровать, уснуть, восстановить иссякшие силы. А дома, когда поел, мысли стали работать по-иному. Он переломил в себе усталость, сон. И, когда уже все в доме спали, он начал чистить ружьё. Ибо отец всегда, вернувшись с охоты, в первую очередь приводит в порядок своё ружьё. Ведь в стволах образуется пороховой нагар, перемешанный со свинцовым налётом, а в затворе, в курках бывает сырость. Не убери все это, не смажь — испортишь ружьё. Управившись со своей переломкой, заткнув ствол чистой тряпкой, Георгий взялся за рябчика. Отеребил его, прибрал перо, а потом достал из кармана складной ножичек. Сначала вырезал у птицы зоб, распорол его и стал рассматривать перед лампой. Зоб казался красновато-розовым, он был наполнен брусникой. Затем, выпотрошив рябчика, парень принялся за тугой, плотный желудочек. В нем оказалось много мелких округлённых разноцветных камешков кварца, хризолита, яшмы, перемешанных с истёртой брусничной кожицей. После этого Георгий взял глухаря, добытого Семёном, и тоже внимательно исследовал его зоб, желудок. Там были те же ягоды, такие же камешки. На другое утро, поднявшись раньше всех, Георгий неслышно собрался, взял ружьё и вышел из дому. Рассвет только чуть брезжил. В низинах вокруг стана над лесом стлался молочный туман. Острые вершинки елей, казалось, торчали из воды. Юный охотник спустился к реке и берегом пошёл по тропинке, проложенной в высокой траве слезящейся росой. Не успел он пройти и сотни метров, как с песчаной косы, врезавшейся в зеленоватую воду, грузно поднялся старый глухарь и полетел в сторону Мохового болота. Георгий моментально вскинул ружьё, прицелился и выстрелил. Тяжёлым мешком птица упала в траву. Не чуя под собой ног, парень кинулся к добыче. Это был огромный с сединкой, словно обомшелый, глухарь. Положив его в сетку, юноша с бьющимся сердцем пошёл дальше. С песчаных отмелей то и дело поднимались глухари и тетерева. И все они держали направление к Моховому болоту, куда Георгий много раз ходил с матерью по бруснику, где пережил, будучи малышом, немало страхов от шума взлетавших из-под самых ног больших, тяжёлых птиц. Теперь ему все было ясно. Он свернул с тропинки и лесом, напрямик, пошёл к заветному болоту, поросшему кудрявым карликовым соснячком, с трудом пробиваясь через густую, дремучую урему и завалы мёртвых деревьев, поверженных бурями. Домой он вернулся с тяжёлой ношей. Он весь бы увешан птицей. Глухари и тетерева, связанные попарно, были перекинуты через плечи, висели на поясном ремне, мешая идти. Усталый, вспотевший парень еле передвигал ноги, но на сердце у него было легко и радостно. — Ай, вот как! Много набил, — говорил отец, помогая сыну снимать добытую дичь. — Шибко ладно. Так-то хороший охотник будешь. — А Семён что принёс? — первым делом спросил Георгий отца. — Семён не пришёл, замешкался где-то. — Ладно ли что с ним? — Придёт. Далеко ходит. Глухарь увёл, косач увёл. Много принесёт. Старший сын вернулся очень поздно, в потёмках. Его сетка была пуста. Не отвечая на вопросы отца, он разделся, со злобой взглянул на Гошкину добычу, отказался от ужина и сразу лёг спать. С этого дня Георгий постоянно был с удачей, а Семён возвращался из лесу налегке и все жаловался на отсутствие птицы. — А Гошка где берет птицу? — спрашивал отец. — Гошка-то счастливый. Мама говорит, он в рубашке родился. Как не повезёт так-то. — Птица разве сама на ружьё к Гошке лезет? Неправильно говоришь, Семён! У счастья нет ног, счастье к людям не прибежит. Его надо искать. А как искать? Думать надо, шибко думать. Гошка лучше думает. Лес большой ведь. Без ума пойдёшь — только ноги намнёшь… Пошто задираешь перед Гошкой нос? Зачем корчишь из себя большака? Надо вместе с Гошкой ходить, надо учиться у Гошки, Ты идёшь в лес все одно что приезжий гость. Гошка идёт в лес как хозяин и как работник. Ничего на это не ответил Семён отцу. И по-прежнему один измерял лес в треугольнике между двух рек и скалистым горным хребтом. Какое постылое это место стало для Семена! Наступила глубокая осень, пора добычи пушного зверя. Оделись в белые шубы леса, полегли травы под мягкими одеялами, выстроченными лапками зайцев, лисиц, куниц, белок, горностаев. Яков Тимофеевич съездил в Глухариное стойбище и привёз из своего колхоза выращенных в питомнике двух собак — лаек Звонкого и Стрелу, пополнил боеприпасы. Вечером, накануне выхода на промысел, когда отужинали и погасили лампу, в доме долго ещё не спали. Посредине избы топилась железная печка. Семён и Георгий лежали на кроватях. Звонкий, Стрела и свой домашний одряхлевший пёс Хриплый были у порога и, положив головы на лапы, казалось, прислушивались к голосу старика Векшина, говорившего с полатей. Старик сообщил, что завтра будет большой праздник, охотники со всего края пойдут искать мягкое золото: шкурки белок, куниц, песцов, соболей. В Глухарином в правлении колхоза Векшин сказал: «Нынче мы дадим в три раза больше мягкого золота». Это записали на бумагу. А в бумаге он расписался. Три раза поставил «Векшин». — Нас ведь трое: Яков, Семён, Гошка. Вон как! — пояснил он. Старик слез с полатей, положил в красную, раскалённую печку, дышащую жаром, несколько полешков и снова забрался наверх, под потолок, где обжигало уши, как в бане. — Вы не забыли, сынки, — продолжал он, — я говорил вам про большую книгу. То «лесная книга». Её составили наши люди, деды и прадеды. Она передаётся из рода в род, от охотника к охотнику. Кто не знает этой книги, тот выходит в лес как слепой. Куницу ему не видать как своих ушей, его обманет даже зайчонок, родившийся нынешним летом. Вот какая это книга! Старик на минуту притих, прислушался. В избе отчётливо раздавался храп. Не сильный, а так, ровный, спокойный. Старый охотник рассердился: — Семён, Гошка, вы спите? Кому я говорю? Кому науку даю? — Нет, нет, не спим! — Что ты, тятя! — А кто храпит? — Это пёс, Хриплый. Разморило его у печки-то. И верно. Спал Хриплый, растянувшись на полу. Яков Тимофеевич успокоился. — Старый стал мой пёс. Плохо слышит. Вот и спит. Потом он начал рассказывать детям о повадках пушных зверей, где их искать, как добывать. Страницу за страницей раскрывал «лесную книгу». А на другой день в пёстром, пегом лесу, куда вышли по морозцу трое Векшиных с собаками на сворках, Яков Тимофеевич сказал: — Теперь начнём. Вот какая книга! — И он очертил рукой в воздухе полукруг; перед ним были заснеженные поляны, островки ельника, кусты ольховника. — Хорошо! Ночью-то как раз снежок выпал. Удача будет. На небольшой прогалине старый охотник остановился. На снегу, искрящемся, точно сахарный песок, были отчётливо видны не крупные и не мелкие следы: две продолговатые вмятины рядышком и две, почти круглые, стрелкой впереди, потом опять и опять две вмятины вместе и две впереди, напоминающие букву «Т» вверх ногами. — Чьи это следы? — поглядывая на сыновей, спросил Яков Тимофеевич. Георгий улыбнулся и устремил глаза на брата. — Заячьи, — сказал тот. — Не знаю, что ли? — Верно, Семён, — заключил отец. — Зайчишко прошёл, косой. Тихонько прошёл, не торопился. Где-нибудь тут он, недалеко ушёл. Сейчас мы его найдём. Наш будет. Старик Векшин спустил с поводка свою рыжеватую собаку, рвущуюся по следу, и подбодрил: — Хриплый, возьми! Давай, давай… Гони его сюда. Пёс перебежал полянку, покрутился возле мелкого осинника, потом углубился в ельник. А через несколько минут послышался его визг, а затем задорный, настойчивый лай. И, хотя лай удалялся и становился чуть слышным, Яков Тимофеевич заявил: — Скоро сюда косой придёт. Тут у него лёжка. Круг сделает и придёт. По старому следу пойдёт. Старик расставил сыновей цепочкой вдоль прогалины, сам отошёл в её конец и тоже приготовился. И действительно, лай снова стал приближаться. Хриплый уже не спешил, не горячился. Он уверенно шёл по горячему заячьему следу, взлаивая, давая знать о себе. Вскоре зайчишка выбежал на край елани, приподнялся на задних лапках, вытянул шею, повёл ушами, прислушиваясь, оглядываясь. А когда увидел направленные на него три ружья и двух собак, вздыбившихся на поводках, страшно перепугался, припал к земле, но тут же, видимо, сообразил, что так делать не годится, приготовился к отчаянному прыжку, собрав все свои силы. В это время раздался выстрел и эхом плеснулся в сухом, морозном воздухе, загудел громовыми раскатами и заглох где-то в дальних перелесках. Звонкий и Семён побежали к добыче. Возбуждённый, с пылающими щеками, Семён схватил беляка, торжествующе взметнул его над головой, потом прижал к груди, погладил пушистую шёрстку и сунул в сетку. — Нет, погоди! — остановил его отец. — Погоди в сетку класть. Ты про собак забыл. Задаром тебе Хриплый зайца гонял? Гляди, пёс облизывается. Отрежь лапку, дай ему… Звонкому и Стреле тоже по лапке дай. Больше азарта будет у собак. Лесные порядки нельзя нарушать. Собаки были спущены. Охотники углубились в ельник, Шли по мягкому, чуть запорошённому белой крупкой мху, снег лежал лишь на широких лапчатых ветвях деревьев, образующих внизу шатёр, похожий на подземные выработки в шахтах, освещённых блеклым светом. — Ну, а здесь-то кого мы будем искать? — спросил старый охотник сыновей, следовавших за ним по пятам. — Медведя, что ли, будем искать? Георгий приметил хитринку в глазах отца и сказал в задор ему: — А что косолапому делать тут? — Как что? — А где он гойно [1] устраивать будет, берлогу-то? Медведя надо искать в горах, в Каменном хребте. Кроме белки, тут никого нет. — Пошто нет? А птица? — Птица — она как самолёт: ей простор нужен. Как она взлетит здесь? В ветках запутается. Тут только белке можно жить, бегать, взбираться на деревья. Тут вон и шишек еловых полно. Живи да жирей, шёрстку-то бархати. 1 Гойно — гнездо. Глаза у Якова Тимофеевича потеплели. — Гошка, ты молодец! У тебя есть охотничья смётка. Хорошо соображаешь. Без этой смётки человеку в лесу делать нечего… Тише, чу! В стороне, слева, послышался лай. Сначала редкий, неуверенный, потом частый, задорный. — Это Звонкий лает, — заметил Георгий, — на белку. — Всяк из-под своей собаки бьёт, — заявил Семён, словно опасаясь, что кто-то другой воспользуется зверем, облаянным его псом. — Это тоже лесной закон, — подтвердил Яков Тимофеевич. — Нельзя брать из-под чужой собаки ни птицу, ни зверя. А взял — всё равно что украл. У охотника должна быть чистая совесть… Ступай, Семён. Белку бей в голову. Дробинкой бей, из вкладыша. Шкурку нельзя дырявить. Когда старший сын скрылся за деревьями, отец сказал младшему: — Семён-то в азарт входит. На елани я нарочно поставил его с краю. Знал, что косой на него выбежит. Он убил, задорнее стал. Так-то охотником будет. А то говорит: «Скучно здесь на стану. В Глухариное поеду. Либо в колхоз, либо в библиотеку». Жалко мне отпускать Семена. В нашем роду все охотники были. Какой толк в конторе сидеть, бумагу марать! Яков Тимофеевич и Георгий долго ждали выстрела, но его все не было. Тогда они пошли на лай. Звонкий на задних лапах стоял у ствола огромной седой, словно бородатой ели, надрывно лаял и скрёб когтями кору, будто сам хотел взобраться на дерево. Стрела и Хриплый были тут же. Они сидели поодаль, поглядывали на острую вершину ели и подлаивали Звонкому. Семён ходил вокруг дерева и никак не мог разглядеть затаившегося в густых ветвях маленького зверька. — Семён, ты отойди от дерева подальше, скорее увидишь, — сказал отец. Ещё с подхода Георгий заметил белку, зарядил дробинкой свою одностволку и начал целиться. Серый зверёк, вскинув вверх распушённый хвостик, спокойно сидел меж золотистых шишек и умывался лапкой. Видимо, прошло достаточно времени, для того чтобы он успокоился, забыл об опасности и занялся своим делом. То, что происходило внизу, теперь его уже не касалось. Он был очень высоко, над ним висело ясное бирюзовое небо, перед ним без конца-краю расстилалась дремотная тайга, посеребрённая первыми снегопадами. Так о чём же волноваться? Мало ли что происходит внизу. Внизу происходит всякое. А здесь неприятен бывает только верховой ветер. Яков Тимофеевич задержал руку Георгия. — Не надо, Гошка, не тронь! Семён, иди-ка сюда, — позвал отец. Когда старший сын стал рядом, он молвил: — Посмотри-ка на четвёртую ветку. Вон, справа от вершины. Лицо Семена просияло. Он вскинул двустволку и выстрелил. Собаки в ярости заметались возле дерева, но к их ногам упала лишь пропоротая дробинкой, выщербленная еловая шишка. — Не торопись, Семён, не торопись, — спокойно проговорил отец. — Это белка, не глухарь ведь. Не улетит. Снизу подводи мушку, под мордочку. И курок-то плавно спускай. После второго выстрела белка комышком свалилась с дерева. Собаки кинулись к ней, чтобы схватить, жамкнуть зубами. — Туба! — прогремел на них Яков Тимофеевич. Три пса как вкопанные стояли вокруг распластавшейся возле дерева белки, и ни один не осмелился дотронуться до неё. Подбежал Семён. Он подхватил свою добычу и начал разглядывать. — В глаз попал, в глаз! — торжествуя, крикнул он. — Глядите! — Это случайно, — заметил отец. — Как же, «случайно»! Куда нацелился, туда и попал. — Ну, коли так — молодец! — похвалил Яков Тимофеевич. — Опять лапки собакам отрезать? — тиская в руках пушистого зверька, спросил Семён. — Лапками-то они только облизнутся, — молвил отец. — Им нужно разделить всю тушку. Освежевать и разделить. — А как свежевать? Старый охотник перочинным ножичком распорол шкурку белки на задних лапках, сделал надрезы у хвоста и на голове, а затем стянул мех, как варежку. — Так-то вот, — отдавая сыну шкурку и тушку, проговорил отец. — Хороший охотник не портит шкурку, первым сортом сдаёт. Убить зверя ещё не все, надо ладно с него шубку снять. Из ельника старик Векшин вывел детей к реке. Лёд уже стал, и только в буях, на быстрине, бурлила и дыбилась синяя, живая, чуть парящая вода. — А это кто тут был? — притворно спросил Яков Тимофеевич, разглядывая на льду след, проложенный вдоль берега: прямой, узкий, точно строчка из-под гигантской швейной машины на гигантском полотне. — Уж не дикий ли козёл пошёл в Глухариное стойбище? Там ведь скоро большой праздник будет — Великий Октябрь, с ним пришло наше счастье. Люди съедутся со всей округи на олешках, на собаках, на лошадях, на лыжах придут. Флагов будет столько, сколько бывает рябины в урожайный год! Парни подошли к отцу. На первый взгляд отпечатки на снегу были похожи на след молодой косули. Но Георгий сразу определил, что отец хитрит. В оттиске ног не было признаков копыт и характерной чёткой стрелочки в ту сторону, куда шёл зверь. Вместо этой стрелочки был распушённый снежок. Ясно, что прошёл не козёл, а самая обыкновенная лисица со своими когтистыми мягкими лапками. Далеко впереди Георгий увидел разрытую кочку на берегу и брызги земли на льду. Кумушка старательно разрывала норку, чтобы полакомиться мышкой. Однако Георгий и виду не показал, что разгадал замысел отца, и тоже притворно проговорил: — А ведь, пожалуй, в самом деле тут козёл ходил. Семён клюнул на удочку. — Давайте спустим собак, — торопливо заговорил он, — они вон как рвутся по следу-то. Козёл, видать, только что прошёл. Они догонят его, окружат, остановят. — Козёл-то ведь не сохатый, — сказал отец, обращаясь к старшему сыну. — Сохатого собаки могут задержать. Он большой, сильный. Он не боится собак. Драться с ними станет. Рогами отбиваться, ногой. Охотник тут не зевай, подходи со сторонки, не шуми, стреляй. А козла собаки не удержат. Увидит собак, ему дай бог ноги. Как начнёт отмахивать через кусты, будто по воздуху летит, — только его и видел. Пойдёшь искать по следу — след не скоро найдёшь, ямка от ямки в снегу через пять саженей. Собакам он только издали платочком белым помашет. — Каким платочком? — Эх, Семён, Семён! Разве не видал диких козлов? Сам-то козёл серый, а старый-то почти как синий, а зад у него белый, будто платочек приколотый. А хвостик у него как пушок — модным девчатам пудриться. — Такой же, как у зайца, — с видом знатока добавил Георгий. — Значит, не взять нам этого козла, — сокрушаясь, сказал Семён, столкнул ушанку на глаза, почесал затылок. — А я думал, что и козёл-то будет мой. Двух зверей добыл, да и третьему не миновать меня. — Не жирно ли тебе будет? — усмехнулся Георгий. — И совсем тут не козёл прошёл, а лиса. — Знаешь ты, лиса! — передразнил Семён. — Вот и знаю. Отец не дал рассориться сыновьям. Он поглядел на солнце. Усталое, по-зимнему холодное, оно уже склонилось к горам, похожим на сидящих рядышком великанов в заячьих шапках с синими опушками. — Пойдёмте домой, — сказал Яков Тимофеевич. — Хватит уж, долго ходили… Спорите, спорите, а пошто спорите? Лесную науку поймёте, большую книгу выучите — спорить не о чём будет. В книге-то все сказано. Надо ум, глаза, уши, тогда хорошо читать можно. Все понятно, все видно, все слышно. Вот как!.. А это возле берега лиса ходила, мышковала. — Ага! Чья правда-то?.. — начал было Гошка. Но отец перебил его: — Вот смотрите-ка и запомните, чьи это следы. И старый охотник стал рисовать на снегу следы косули, белки, куницы, горностая — всех зверей и птиц, какие водятся в лесных угодьях охотничьего колхоза «Заря коммунизма». Вскоре братья-подростки стали добывать зверя самостоятельно. В чулане, где хранились шкурки, у каждого был свой угол, каждый вёл счёт своему накапливаемому богатству и в то же время ревностно следил за прибылью в соседнем углу. Отец радовался первым успехам сыновей, поощрял их за удачи, пускался даже на хитрости, чтобы разжечь между братьями охотничий задор, стремление добыть больше мягкого золота. Недавно Георгий, даже не отряхнув снег с валенок, вбежал в избу вместе со своей Стрелой, путавшейся в ногах, и крикнул: — Тять, тятька, смотри! Ведь это куница? В руках у него был темно-коричневый, с искрящейся шерстью зверёк с кошку. — Ого! — воскликнул отец, принимая от сына зверька и ощупывая его. — Верно, куница… А ты не дохлую подобрал? — Ну, дохлую!.. Да я целый день за нею ходил! На коленках ползал, на брюхе ползал. Смотри, шапка мокрая, полушубок мокрый. — Молодец, коли так!.. Где добыл? — За горелым лесом. — Возле Слюдяного ключа? — Там. — Ах, Гошка, Гошка! Ты ведь мою куницу убил! Я её ещё с лета выследил. И на днях собирался идти взять. Отцу начинаешь дорогу загораживать! — А не все ли равно, тятька? В один колхоз, в одно государство. Яков Тимофеевич обнял сына и смахнул навернувшиеся на старческие глаза слезинки. — Ну, спасибо, Гошка, спасибо! Теперь мне на погост можно, умирать можно. Молодой Векшин заменит старика. Хороший будет охотник! Другие в лес пойдут, не такие, как ты, молокососы, — неделями за куницей ходят. Дорогой зверёк, хитрый зверёк. А ты вот как! Молодчина! Поеду в Глухариное, куплю тебе новое ружьё, двустволку куплю. Поздно вечером с охоты вернулся старший сын. Выложил на стол перед отцом и братом пять беличьих шкурок и одну бурундучка — маленького серенького зверька с чёрными полосками вдоль спины. Добыча, конечно, для начинающего охотника приличная. И Семён не без гордости посмотрел на отца и брата, ожидая, какое впечатление произведёт на них его удача. Отец принял добычу Семена как должное, похвалил. А Георгий, чувствовавший себя в этот день необыкновенным героем, усмехнулся: — Ну и добыча! Ещё мышку бы ободрал. Тогда Семён полез за пазуху за главным козырем. Он торжественно извлёк оттуда горностая, длинного белого зверька с чёрной кисточкой на кончике хвоста. — А это видали? — сказал он, тиская в руках нарочито неосвежеванного, чтобы похвастаться, горностая. — Это же королевский зверь! Из таких шкурок мантии шьют, парадные одежды! Потом повернулся к Георгию и буркнул: — Что утёр тебе нос-то? И пошёл прочь, голова вверх, грудь колесом. Ушёл на кухню, где мать уже брякала ложками, тарелками. Другой раз такого наглого вызова Георгий не стерпел бы. Как Семён удивится потом, когда узнает, что Гошка принёс куницу. Это куда выше «королевского зверя»! Мантии теперь у нас никому не нужны, а шапку из куницы любой с радостью наденет. Да и на воротник куница пойдёт любо-мило. После ужина Яков Тимофеевич отозвал Семена в сторонку. — Сходи-ка в чулан, погляди. Ведь Гошка добыл куницу. — Какую куницу? — удивился Семён. Он открыл рот да так и остался с открытым. — Не знаешь, какие куницы бывают?.. А ты не огорчайся, Семён! Помалкивай. Научу тебя, где взять такую же куницу. У меня есть на примете. Та ещё лучше Гошкиной, Я привязал её. Пойдёшь и кокнешь. Вот как! Только Гошке ни гугу! Пускай не задаётся. На следующее утро, ещё до рассвета, Семён встал на лыжи, обитые лосиной шкурой. Звонкий увивался вокруг него, визжал, прыгал, стараясь лизнуть хозяина в лицо. Семён направился в сторону гор. Путь был уже знакомый. К тому же погода выдалась тёплая, безветренная, как перед снегопадом или оттепелью. В такую погоду на рассвете очертания деревьев, кустов и даже отдельных былинок кажутся чёткими, без теней. — А как хорошо в лесу-то! — расстёгивая полушубок, сказал Семён: — И дышится так легко, так приятно! Раньше вроде и не замечал этого. Все тут словно знакомое, родное, милое. Вон ёлки, как старушки, стоят молчаливые, а возле них толпа берёзок. А тот вон старый дремучий кедр чем-то похож на отца. А вон та черёмная листвянка ни дать ни взять Гошка: выбежал на бугорок, раскинул руки, жадно глядит вокруг, принюхивается, прислушивается, нельзя ли тут чем поживиться… А всё-таки Гошка молодец у нас! Он весь в отца. Откуда все берётся в нём? Видно, действительно некоторые люди рождаются с талантом. Звонкий не был мечтателем. Пока его хозяин шёл с блаженным видом, он шнырял по кустам, забегал в ельники, обнюхивал следы зверей, держал нос по ветру. Но вот будто кто-то резнул его по носу тоненькой бритвенной пластиночкой и сказал: «Стой, тут белка гуляла!» И пёс вдруг насторожился, пустил в дело все свои чувства. Ага, вот, кажется, нашёл! Ну-ка, чей это след? Не след, а распушённые на снегу крапинки, словно кто натыкал их размочаленной рогаткой и окропил острым запахом сладковатого мяса. Приспустив крючковатый, дымчатого цвета хвост и виляя им налево-направо, Звонкий кинулся было по следу, но сразу осёкся. След пропал возле ёлки. Но Звонкий не был простаком. Рядом с одинокой елью был густой лес, и пёс, не теряя времени, сразу метнулся в чащу, стал принюхиваться к каждому дереву к упавшим сверху чешуйкам шишек и даже к отдельным малюсеньким зелёным хвоинкам. Было ещё рано, рассвет только занимался, и белка не успела обшарить все свои владения. Ночуя в пустом дупле, за ночь она сильно проголодалась, а потому, найдя первую попавшуюся ель с нераскрывшимися шишками, принялась за еду, роняя крошки под стол. Тут-то её и обнаружил Звонкий, стал звать хозяина… Разглядывая в руках мягкого тёплого зверька, Семён покачал головой: — Метил в глаз, а попал в живот. И почему это я всегда начинаю волноваться, когда целюсь? У Гошки этого не бывает. На днях он принёс девять белок и всем попал в одно и то же место — в голову. Первая добыча окрылила Семена. У него уже выработалась своя примета: если первый выстрел удачный, то и вся охота в этот день будет удачной. Он прибавил шагу, заломил шапку и пошёл прямым ходом к Хрустальному ключу, куда послал его отец. В ложке, в километре от головы ключа, Семён увидел большую наледь, разлившуюся по кустам, а вокруг наледи — звериные следы, глубокие, напитанные водой. — Звонкий, сюда! Но собаки уже не было, она куда-то исчезла. Подойдя к наледи, Семён увидел любопытную картину. В том месте, где выбуривала вода, будто в ведре, кишмя кишела мелкая рыбёшка, мальки. Площадка вокруг естественной проруби была вся обтоптана. На подходе к этой площадке виднелись следы, похожие на кошачьи. «Так вот оно что! — стал соображать юный Векшин. — Ручей сковало льдом, накрыло толстым слоем снега, в воду прекратился доступ кислорода, рыбе стало душно, и она вся устремилась к проруби. Куница пронюхала это и ходит сюда как в столовую, лапкой выгребает рыбу… Жирная должна быть зверюга, мех лоснящийся. Шкурка будет почище, чем у Гошкиной». — Звонкий, Звонкий! Куда там! Его и след простыл. Перейдя ложок выше надели, Семён сделал возле него полукруг и обнаружил след Звонкого. Собака широкими прыжками умчалась за куницей к угрюмому ельнику, окружённому редким соснячком. — Вот в ельнике-то я тебя и возьму! — сказал парень, разгораясь охотничьей страстью. — Теперь ты от меня никуда не уйдёшь. Хоть в самую густерьму заберись, а всё равно разгляжу, не иголка. И он быстро помчался на лыжах за собакой, ушедшей по звериному следу. Вскоре Звонкий дал о себе знать: тявкнул в ельнике раз, два. И замолк. Потом тявкнул в другом месте. И опять замолк. «Что же это? — подумал парень. — След потерял, что ли? Словно бегает по лесу и спрашивает зверя: где ты, где ты? Однако не было ещё случая, чтобы Звонкий ошибался, терял след и брехал зря. Тут что-то другое…» Вспомнив совет отца, Семён решил не терять следа куницы. Собака вгорячах может и ошибиться, а человек должен ей помочь, вовремя подсказать, что делать, если зверь окажется хитрее пса. А пёс, конечно, горячился. Видно было, что зверька он застал у проруби врасплох, тот очень торопился в ельник; удирая от опасности, он не бежал, а отмахивал саженками. Ельник, куда привели следы, был не больно густой. Ёлки не жались друг к другу от холода. Все они были тепло одетые, в широких и длинных шубах, лежавших подолами на снегу. Семён без затруднения определил, где куница взобралась на дерево, где спрыгнула. Ага, она сидела вот на этой густой мягкой пихте. Хитрая тоже. Пихта не так жестка и колюча, как ель. И пихтовый запах куда острее, ароматнее запаха прочих деревьев. Однако Звонкий не дал зверьку в дорогой и тёплой шубке засидеться здесь. Он залаял. Куница махнула с одного дерева на другое, на третье, спрыгнула на снег, подразнила пса, вызвала на погоню, а сама снова вскарабкалась на дерево. Тут тоже Звонкий лаял. И снова в дураках. Куница, видно, не любит, чтобы её беспокоили. Теперь лай Звонкого раздался где-то далеко. Пёс лаял упорно, настойчиво, призывно. Зверёк, должно быть, решил после большого пробега сделать основательную передышку и смирился с назойливым приставанием разгорячённого пса. Пусть, мол, брешет под деревом, зовёт охотника, а я тем временем соберусь с силами и обмозгую, как мне действовать дальше. Мне не страшна собака, а страшен охотник. А его-то я увижу, услышу издалека. Ведь не первый раз на своём веку приходится уходить от преследования. Посмотрим, кто кого перехитрит. Чтобы поспешить на призыв собаки, Семён пошёл напрямик, без следа. Расстояние между ним и Звонким быстро сокращалось. Но вот пёс снова замолк. Охотник постоял, послушал. Лай больше не повторился. И парню пришлось снова отыскивать след куницы, чтобы идти по нему. А когда он добрался до старой бортевой сосны, где куница делала передышку, тут уже никого не было. — Ну и ну! — покачал головой Семён. — Вот как за нос водит, вражина! Он присел на поваленное бурей сухое дерево. Снял шапку. Она была мокрая изнутри, и от неё шёл парок. Мокро было и на спине под полушубком. Глянув на небо, парень с тоской подумал: «А ведь солнце-то перевалило уже за полдень…» Хотя на самом деле солнца и не было видно, был только намёк на то место, где оно находится: в серых облаках, кругом затянувших небо, виднелась чуть заметная, жиденькая желтоватая лужица. Вскоре Звонкий снова дал о себе знать. Но что за притча! Собака лаяла на старом месте, там, где лаяла первый раз, неподалёку от ложка. Значит, надо возвращаться обратно. Парень нехотя поднялся и проговорил с иронией: — Вставай, Семён, вставай не ленись. Коли взялся за гуж — будь дюж… Куница очень ценный зверёк. Она тебе ещё даст жару. А когда пришёл на старое место, Звонкий лаял уже не в ельнике, а где-то слева, за сосняком. «Да что он, сдурел, что ли? — подумал Семён про пса. — Наверно, потерял зверя и вот мечется из стороны в сторону по старым следам. Однако почему он лает? Не зря же!» Охотничий закон в неписаной «лесной книге» гласит: никогда не оставляй без внимания лай собаки, если пошёл с нею на промысел, показал ей ружьё, иначе будет она не собака, а пустолайка. На лай Семён пошёл по собачьему следу и очень удивился: где же след куницы? Ну, хотя бы старый. Уж не за глухарём ли, мимо пролетавшим, кинулся Звонкий? Звонкий надрывался лаем возле одинокого кедра, издали похожего на огромный стог зелёного сена, стоявшего на небольшой покосной елани. «Ну, конечно, глухаря облаивает, — подумал Семён. — Глухари-то обычно садятся на такие одинокие деревья, с которых, как с каланчи, открывается широкий кругозор. Попробуй подойди к нему, возьми!» Напрягая зрение, Семён тщательно осмотрел вольно разросшийся кедр. Однако никого на нём не разглядел. А ведь такая крупная птица, как глухарь, не затаится на дереве подобно рябчику. Да рябчика собака и не удержит. Эта птица как заметит собаку, сразу «фр-р», только её и видели. Тетерев — этот поменьше глухаря, он может не улететь от собаки, она на него будет лаять, а он на неё поглядывать сверху: дескать, что от меня зверюге надо? Но ведь тетерева зимой в одиночку не держатся, они табунятся, собираются большими стаями. «Так на кого же лает Звонкий?» В полном неведении, но держа наготове ружьё, юный охотник шёл на лай, маскируясь за сосенками на всякий случай. До кедра оставалось каких-нибудь метров сто. И всё-таки Семён ничего не мог разглядеть. А Звонкий стоял у дерева, яростно скрёб лапами ствол и беспрерывно трубил: гав-гав-гав! «Да уж не на белку ли он?» — подумал Семён. Но вот сосняк кончился, прятаться было уже негде. И Семён пошёл прямо к одинокому кедру. Не успел он сделать и несколько шагов по открытому месту, как с дерева сорвался, махнул в сторону, вытянувшись в струнку, темно-коричневый зверёк. Чуть коснувшись снега, он, взвинчивая хвостом, как пропеллером, стрелой помчался к ближайшему лесу. Звонкий бросился за ним с визгом. Ружьё у парня чуть не выпало из рук, а ноги подкосились. Он долго стоял с раскрытым ртом, потом с яростью сорвал с головы шапку, ударил себя ладонью по лбу: — Эх ты, разиня! Придя в себя, парень подошёл к кедру. Откуда же всё-таки пришла сюда куница? Следы были от сосняка. Надо было вернуться, проверить, почему же он не замечал следов, когда шёл к кедру? Однако почти на середине елани следы вдруг пропали, словно зверёк появился из-под земли. Не под снегом же он пробирался? Метрах в десяти стояла густая сосеночка. Семён подошёл к ней. Снег с ветвей был сбит с двух сторон. Отсюда куница сделала огромный прыжок, а потом побежала к кедру. Осмотрев другие сосенки, Семён понял, что хитрый зверёк шёл верхом, от сосны к сосне, не оставляя за собой на снегу следов. Нелёгкая штука — добыть такого зверя! Увлёкшись охотой, парень и не заметил, как со стороны горного хребта постепенно надвинулась иссиня-чёрная туча и стали падать липкие лапчатые снежинки. Потом снежинки посыпались чаще и чаще, и наконец начался настоящий снегопад. Наступали сумерки. Оглядевшись вокруг, Семён сразу затосковал. У него сжалось сердце. В этом глухом лесу, который он видел словно через тюлевую занавеску, он почувствовал себя одиноким, заброшенным. Захотелось скорей домой, в тепло. Он уже хотел повернуть лыжи обратно, кричать, звать где-то замолкшего пса. Однако ему словно кто-то тут подсказал: «Погоди. Ну, пойдёшь домой. А что скажет отец, какую рожу скорчит Гошка, когда увидит вместо куницы одну-единственную белку, убитую в живот? Не в голову, а в живот». Нет, нет! Куда угодно, только не домой. Лучше ночевать в лесу и вернуться потом с добычей, чем возвращаться с пустыми руками. Это решение немного успокоило Семена. Он все же не один здесь, с ним Звонкий, лучший друг, верный товарищ. Но где же пёс? Парень прислушался. Слушал долго, напряжённо. Кругом стояла вечерняя тишина, в которой еле уловимо шелестел густой падающий снег. Наконец до слуха Семена донёсся лай. Он насторожился. Пёс лаял где-то далеко-далеко, в той стороне, где уже наступили сумерки, откуда надвигается ночь. Ни минуты не медля, юноша побежал на зов собаки, с силой толкая лыжи вперёд, обходя густые ельники, выбирая просветы в лесу. С наступлением сумерек, казалось, все деревья плотнее придвинулись друг к другу, обнялись, образовали непроходимую стену, защищаясь от страшной, огромной, наползающей темноты. Лай собаки становился все ближе и ближе, а ночь — темнее и темнее. Уже в потёмках Семён нашёл своего пса. Он сидел на снегу, не спуская глаз с высокой сухой берёзы, и нехотя, с большими паузами, лаял, будто говорил: «Мне уж надоело за нею гоняться». Семён огляделся. Толстая берёза стояла на опушке ельника, чуть выступив на старую лесосеку, поросшую осинником. В развилке двух её вершин виднелось чёрное пятно. «Конечно, тут дупло, — подумал Семён. — Куница, видимо, решила в нём переночевать. Но как её взять? Говорят, надо бить по стволу дерева тараном: зверя это обеспокоит, и он выскочит из своего укрытия. Но что сделаешь один? Тут надо действовать вдвоём: один таранит, другой ружьё держит наготове. Иначе куница улизнёт…» Припав на колено рядом с собакой, которая уже перестала лаять и лишь поглядывала вверх на дупло, Семён спросил: — И как нам теперь быть, Звонкий? Собака пошевелила хвостом, чуть повела ушами. Парень смахнул рукавицей со спины Звонкого белую бахрому. Встал, зябко передёрнул плечами, снял шапку, сбил с себя снег. Потом начал собирать сучья, валежник, стаскивая все это в кучу на перешеек между ельником и берёзой. Когда все было подготовлено, он потянулся было за берестой, но тут же отдёрнул руку от берёзы. Какое безумство! А вдруг куница услышит, что кто-то шебаршит по стволу дерева, подумает, что лезут за ней, и выпрыгнет. Нет, пусть уж сидит спокойно в дупле до утра. А утром видно будет, что делать. В таких случаях отец говорит: утро вечера мудрёнее. Когда вспыхнул костёр и розовым неровным светом озарил берёзу, снег, ельник, сразу вокруг стало веселее. И тут же пришла мысль о еде. Только сейчас вспомнил Семён, что целый день ходил голодный, с сожалением подумал и о том, что не взял с собою хотя бы какой-нибудь тоненькой книжечки из библиотеки «Огонёк». Ведь целую ночь придётся не спать, караулить пушнину. А у костра можно бы и почитать. Раскрыв кожаную сумку, он достал из неё мясо, хлеб, грибной пирог, алюминиевую фляжку с молоком. Большой кусок ржанины был предназначен Звонкому. Тот не спеша подошёл к хозяину, деликатно из рук взял подачку, вернулся на своё место и принялся за еду, то и дело поглядывая вверх на берёзу. За всю ночь Семён, как и Звонкий, не сомкнул глаз. Он сидел у жаркого костра и прислушивался, не зашумит ли зверёк на берёзе. Но кругом стояла совершенная тишина, медленно падали снежные хлопья, кружились над костром и таяли. Все мысли паренька были сосредоточены на том, как взять зверя, не отпустить. Ведь если кунице удастся выбраться отсюда невредимой, то она снова начнёт метаться по лесу, дурачить охотника. А если куница заберётся в нору, то оттуда её уже не достанешь, не выкуришь. Сейчас не лето. Рассвет наступал медленно и незаметно. Не было ни зари, ни солнца, ни пения птиц. Из серого безрадостного неба беспрерывно валил снег, наращивая шапки на пнях, воротники на шубах елей, опутывая белыми верёвками голые осинки. Возле Звонкого, где он лежал, свернувшись клубком и навострив уши, образовалась глубокая снеговая чаша. По свежему глубокому снегу Семён прошёл к собаке и стал наблюдать за дуплом. Стоял долго, не шевелясь, держа ружьё наготове. Однако никаких признаков, что зверь находится тут, не было. Молчал и Звонкий, снова присевший на задние лапы, заняв свой боевой пост. Но вот в чёрной дыре показались короткие маленькие ушки, широкий коричневый лоб и острые хищные глазки. Звонкий прорычал и начал гавкать. Зверёк снова затаился в своём логове. Семён нашёл в ельнике тонкую длинную сухару, обломал сучья и её вершинкой стал бить по берёзе возле дупла. Куница как стрела вылетела из дупла, сделала гигантский прыжок на ель, но сорвалась и вместе с лавиной снежных комьев полетела вниз. Звонкий кинулся к ней, подхватил её на лету, впился зубами в загривок и лапой прижал к земле. Куница пронзительно завизжала. — Вот она, вот, есть! — вне себя от радости закричал Семён, потрясая зверьком над головой. — Звонкий, ну и молодец! Доконали всё-таки. Теперь она наша, наша ведь… Сняв с тушки шкурку, Семён долго мял её в руках, мехом прикладывал к щеке, радовался. Ведь это первая в жизни добытая им куница. И пусть теперь Гошка не задирает нос! А мы ещё сравним, посмотрим, чья куница больше и бархатистее. Вот эта, моя куница! А у него что? У него не куница, а так, третий сорт. Потом он повесил шкурку на дерево хвостом вниз, отошёл в сторону, взвёл курок, нацелился в ушки и выстрелил. Недоумевающий пёс вертелся у него под ногами, поглядывая то на шкурку, то на хозяина. Но парень теперь не обращал никакого внимания на собаку. Он был всецело поглощён своими мыслями. Спрятав добытую пушнину в сумку, Семён встал на лыжи и молодцевато сказал Звонкому: — Ну, пёс, двинемся домой. Нам тут делать больше нечего. Что было — стало наше. Пошли! По вчерашней заснеженной лыжне идти не было смысла. Наметив направление к дому, Семён пошёл снежной целиной. И не прямиком, а обходя густые ельники, крутые ложки. Вначале шёл весело, бодро, заломив шапку набекрень, и даже пел, пел о том, что приходило на ум. И не пел, а кричал от переполнивших его чувств. Кричал о том, что в сумке у него лежит дорогая шкурка, она придаёт ему силы, энергию, толкает лыжи вперёд, как мотор на голубом почтовом катере. Брат Гошка позеленеет от злости, когда увидит, что и Семён тоже принёс куницу. Теперь в колхозе в большом стойбище станут считать, что на Векшинском стане живут три настоящих охотника. При сдаче шкурок отец непременно скажет: это добыча старшего сына, Семена, а это — младшего, Георгия. И вот Семён почувствовал, что устал, что ноги начинают сдавать. Вначале лыжи, казалось, скользили легко, плавно, а теперь стали глубоко зарываться в снег, вначале они были плоскими, а теперь сделались полукруглыми, как пряники, обсыпанные спрессовавшимся сахарным песком. И сколько его ни сбивай, он все нарастает и нарастает, и под пятками появились высокие каблуки. Непрерывно падающий снег заслонял дали, горизонты и будто самого человека придавливал к земле. Лес повсюду казался скучным, однообразным и безжизненным. Тоскливое настроение, охватившее Семена, передавалось и Звонкому. Пёс уныло шёл вслед за хозяином по лыжне. И хотя в стороне иногда слышался взлёт глухарей, стрекот сорок, а там, где шумят сороки, непременно есть кто-нибудь, не живой, то мёртвый — зря сороки не табунятся, — однако он не обращал на это внимания. Чувствуя, что время перевалило за полдень, Семён присел отдохнуть на пне. Подкрепился сам, накормил собаку. Продуктов с собой было достаточно. Отец всегда говорит, отправляя сыновей на промысел: «Идёшь в лес на день, хлеба бери на неделю». Отдых в дороге — лучший спутник, он ободрит тебя и добавит силы. Поднимаясь с привала, парень приласкал Звонкого: — Теперь, дружок, недалеко и до дома. Скоро будет визирка, а по ней до нашего стана рукой подать. Миновав некрутой ложок, юноша вышел на запорошённую пухлым снежком лыжню и подумал: «Здесь, должно быть, проходил Гошка со своей Стрелой». Свернул на лыжню и направился по ней к дому. Вскоре стало смеркаться. Семён прибавил шагу, предвкушая тепло, уют, сытный горячий ужин. Шедший все время по пятам Звонкий выбежал вперёд, вскинул скрученный в баранку хвост и весело помчался по лыжне. «Дом почуял», — мелькнуло у парня. Но лыжня вдруг оборвалась. Семена словно кто-то втолкнул в горячую, жарко натопленную баню. Звонкий суетливо бегал, обнюхивал старое, покинутое утром пепелище. Вот потухший костёр, вот берёза с дуплом, а вот и ель с пробитой дробью корой. По спине у парня забегали мурашки, на глаза навернулись слезы. Он готов был разреветься. Вот тебе и на! Целый день шёл, шёл, с трудом преодолевал снежные пространства, думал ночевать дома, в тепле, а пришёл к разбитому корыту. Звонкий подбежал к нему, встал на задние лапы и лизнул в руку, придерживающую ружейный ремень. Семён обнял пса и поцеловал в лоб. — Милый мой друг! Вот как мы с тобой обмишурились: думали к дому идём, а сами кружили возле одного места. К вечеру снегопад прекратился, с неба падала лишь редкая морозная пыльца, начинался верховой ветер, крепчал мороз. Положение Семена было незавидное. Но что поделаешь? Волей-неволей приходилось опять ночевать в лесу. Натаскав большую кучу валежника, он разжёг костёр. А когда на месте костра остались лишь затухающие угли и горячая зола, он, как учил отец, навалил на пепелище толстый слой сырых еловых веток, лёг на приготовленную подстилку и накрылся скинутым с себя полушубком… А дома, на Векшинском стане, началась тревога. Первым забил её Георгий. Вечером за ужином на второй день отсутствия брата он сказал отцу: — Завтра пойду искать Семена. У меня какое-то нехорошее предчувствие. Он, наверное, заплутался. Яков Тимофеевич возразил: — Подождать надо. Не за белкой пошёл парень. Куница ему сразу не дастся. — А найдёт ли он куницу-то? — Как не найдёт. Я ему указал место. Обыденкой на Хрустальный не сбегаешь, теперь не лето. — А погода-то? — А что погода? — То снег валил, а сейчас буран начался. Все дорожки, тропинки замело. В такую погоду трудно ориентироваться в лесу. Ни солнца на небе, ни далей на горизонте. — Семён грамотный, семь классов окончил. Разберётся, поди, где юг, где север, где дом. Да у нас плутать-то негде: влево — река, вправо — река, а позади — горы. Куда ни пойди — везде стена. Не может Семён запутаться. Не маленький ведь. Однако Георгий настоял на своём и рано утром собрался на поиски брата. Тогда решил пойти с ним и отец. И вот двое охотников с собаками вышли из дому. Над тайгой мела пурга, вихрила снег, кидала его путникам в лицо, в глаза, хватала за одежду, словно хотела задержать Векшиных, отбросить назад, не пустить в лес. Но есть ли на свете такая сила, которая сможет противостоять воле охотников! Ведь и слово-то «охотник» произошло от того, что люди, сильные духом, полные мужества, по своей воле, по охоте отправляются, пренебрегая трудностями и опасностями, на лесной промысел, на добычу зверей, птиц, на поиски богатств, доступных не каждому. Когда Векшины зашли в густой ельник, направляясь по узкой просеке к Хрустальному ключу, здесь стало тихо. Свирепый ветер бушевал лишь вверху, хватался за острые пики деревьев, гнул их в бессильной ярости к земле, свистел, осыпал снег, но книзу спуститься не мог — могучая тайга свято хранила свой вечный покой. — Тятька, видишь: Семён-то проходил тут, — сказал Георгий, показывая на снег перед собой. — Ничего не вижу, только снег пушистый вижу, — ответил отец. — У тебя ум играет, тебе кажется. — Ага, кажется! А ты посмотри лучше. Вот ведь. Где была лыжня, тут образовался едва приметный желобок. — Какой тебе желобок! Свежего снега навалило толсто, а ты заметил желобок. — А вот нагнись, погляди. В желобок-то скатились круглые, совсем белые снежные крупинки, как сага, нигде их незаметно, а в желобке видно. Вот, вот, как верёвочка вперёд тянется, прямая, ровная. Я же в школе-то был в кружке лыжников. А все лыжники должны быть следопытами. — Ну-ну, — снисходительно сказал Яков Тимофеевич, — веди, коли так, по этой «верёвочке». Только сам-то не заплутайся. Это хорошо, что у тебя острый глаз. Охотнику он главный помощник. Перед ложком, где протекает Хрустальный ключ, Георгий остановился. — Тут моя «верёвочка» зарылась в сугробах, — сказал он отцу. — Дальше веди сам. — То-то, парень! Выходит, следопыт выдохся. А вот там, в голове-то наледи, ты видишь ямку, парок-то? Сходи-ка, погляди. Молодой Векшин на лыжах скатился к дымящейся проруби. — Рыба, мальки! — закричал он, зачерпывая пригоршней рыбёшку. — Рыба, говоришь? Лакомство. Лучше гляди, ещё гляди. Где рыба есть, там зверь бывает. Гошка долго осматривал место вокруг проруби. На ровном пушистом снегу не было никаких следов. Над самой прорубью навис белый, искрящийся, никем не тронутый снежный колпак. И вдруг глаза парня заблестели. Он припал на колено, протянул руку в лунку и хотел взять едва приметные на льду тёмные шерстинки. Они оказались примёрзшими. — Ты что там нашёл? — спросил с берега Яков Тимофеевич. — Тут была куница, тятька! — Кто тебе сказал, что куница? — Да вот, во льду шерсть. Старик-охотник сам спустился к проруби, осмотрел её. — Верно, куница. Приходила, ела рыбу. А когда приходила? Погляди. — Свежих-то следов не видно. — Пошто не видно? Наверное, рыба приелась кунице. Как ты думаешь? Яков Тимофеевич посмотрел на сына пристальным взглядом прищуренных глаз, а под усами у него шевелилась хитроватая улыбка. — Семён, наверно, убил куницу, — сказал парень. — Угадал, Гошка, верно. — Яков Тимофеевич положил руку на плечо сыну. — Кабы куница была живая, она пришла бы и сегодня, следы оставила. Семён-то, значит, с куницей. Вон как! Теперь его надо искать. А где искать? Он сделал ладони рупором, набрал полную грудь воздуха и крикнул: — Ого-го-о, Семён! Ого-о! Но ветер, пурга смяли голос, замели в снегах, обрывки его едва коснулись ближайшего ельника. Тогда старый охотник снял с плеча ружьё и выстрелил вверх. Но и выстрел получился глухой, скомканный, будто пустая бутылка разбилась о дерево. — Пойдём, тятька, — сказал Георгий. — Мы и по следу найдём Семена. Сейчас надо возле этой наледи сделать круг, придерживаясь леса. А возле леса заметить лыжню нетрудно уж. За ложком в перелесках Георгий обнаружил еле приметный след лыж и повёл по нему отца. А вскоре Векшины вышли на другую, более свежую лыжню, она пересекала старую. — Это след Семена, вчера прошёл, — сказал Яков Тимофеевич. — Однако куда прошёл, в какую сторону? Ближе к дому ему надо идти, на север. Айда сюда, за мной иди. Отец вышел вперёд и быстро заскользил по снежному желобку. — Нет, постой, тятька! — крикнул Георгий. — Надо точно определить, куда шёл Семён. А то будем зря ходить по лесу. Станем искать в одной стороне, а он, может быть, в другой. — А ты как определишь? Ведь на заснеженной лыжне не написано, куда шёл человек. Когда лыжник идёт с палками, тогда можно определить. А ведь охотники с палками не ходят. — Постой, отец, постой! Я сейчас узнаю. Парень подошёл к лыжне и осторожно стал сметать с неё шубёнкой свежий, наносный снег. Свежий снег был мягкий, рыхлый, а старый — примятый, твёрдый, точно спрессованный. Яков Тимофеевич подошёл к сыну, усмехнулся: — Семён-то написал тебе, что ли, куда отправился? — А вот и «написал». Хотя ты и старый охотник, а следопыт из тебя плохой. Вот, смотри теперь лыжня чистая. А на ней поперечный рубчик. Видишь? Когда Семён-то поставил ногу, чтобы оттолкнуться вперёд, тяжесть всего тела сосредоточилась на ней, лыжа вдавилась глубже в снег почти на целый сантиметр, на лыжне получалась ступенечка, уступчик. А уступчик, гляди, с этой стороны, с южной. Выходит, Семён-то шёл не на север, а совсем в другую сторону, вот бы и получилось: ты ищешь парня, а сам идёшь от него. Эх, тятька, тятька! — Да у нас, сынок, в роду не было таких охотников, которых приходилось бы разыскивать в трех соснах… Семён-то, видно, не в нас с тобой пошёл, он весь в мать. Та тоже как-то пошла на болото за клюквой и целый день проплутала возле самого дома. А вечером, когда корова заревела во дворе, соскучившись по своей хозяйке, мать и вышла на её зов… Отпустить уж, что ли, Семена в Глухариное стойбище? Ручкой-то да карандашом он лучше станет владеть, нежели ружьём. Как ты думаешь, Георгий? — Что ж, отпустить, так отпустить, В аймаке-то, пожалуй, больше от него будет толку. Пускай уж роется там в книгах, душа у него к этому расположена. А в двух-трех улицах посёлка, наверное, не заблудится. Этот разговор с отцом о Семёне вызвал у Георгия горделивые мысли, впервые появившиеся. Ведь как же, отец сказал: «Семён не в нас с тобой пошёл». Даже посоветовался насчёт брата. И уже не Гошкой назвал, как всегда, а Георгием. И в сознании юноши зародилось, стало расти какое-то новое, ещё не изведанное чувство, понимание того, что он уже становится большим, взрослым человеком, настоящим охотником. И это чувство, вдруг пробудившееся, ему захотелось как-то выразить, высказать, излить. И он, подражая отцу, закричал во весь свой голос, выпятив грудь: — Ого-го-о, Семён! Где ты? Но голос, нарочито низко взятый, сорвался на дискант, тут же затерялся в пурге, в вое ветра. Тогда парень подозвал к себе собак: — Стрела, Хриплый! Когда собаки подбежали к нему, он подзадорил их: — Давайте, давайте вперёд! Ищите! Собаки, все время шедшие по пятам, стремглав кинулись по вчерашней лыжне. Георгий тоже прибавил шагу. Яков Тимофеевич стал от него отставать. У старого охотника тоже были свои мысли. «Гошка-то скоро запинает меня, — думал он, глядя в спину живого, подвижного юноши. — Пройдёт несколько лет, и Георгий будет главным охотником в роду Векшиных и, кто знает, может быть, станет знаменитым добытчиком зверя. Я жил и промышлял по старинке, медленно, крупинками копил сам и перенимал у других опыт и сноровку, а мой младший сын сразу пришёл в лес, как в свой родной дом, сразу разобрался, где что лежит. Здесь все ему знакомо, все известно. И все ему даётся легко, и учиться-то ровно ему уже больше нечему. А ведь парню едва стукнуло пятнадцать годов. Что из него будет, когда он войдёт в возраст, в силу, постигнет всю мудрость таёжной жизни?» Собаки, скрывшиеся из глаз, через некоторое время вернулись к охотникам, поласкались возле них, виляя хвостами, а затем снова кинулись по лыжне вдаль. — Ну, видно, Семён где-то недалеко, — сказал Яков Тимофеевич. И начал кричать. Сделал два выстрела. Из чащи опять выбежали собаки, посидели на опушке ельника, дождались хозяев и снова устремились вперёд. — Собаки что-то нашли, зовут, — сказал Георгий. — Прибавляй, тятька, шаг. Вскоре Векшины подошли к пепелищу, оставленному Семёном. — Ого, тут ночёвка была! — воскликнул Гошка, подходя к широкой куче обмякших еловых веток, точно ошпаренных кипятком. — На пепле спал Семён, на хвойной подстилке. Тепло ему было, как на печке. Догадался все же, как надо спать, чтобы не замёрзнуть в лесу. — А где же сам Семён? — спросил отец. — Минувшую ночь здесь был. — Почему так думаешь? — А сунь-ка руку под ветки. Там ещё тепло. И на ветках, видишь, нет снега, он тает. — Верно, Гошка. Семён должен быть где-то поблизости. Надо покричать его. И он приложил ладони ко рту. Кричали оба, отец и сын. Прислушивались и снова кричали. Ответа не было. В вершинах деревьев шумел только ветер, вихрил снег, позванивал голыми ветками осинок на вырубе, точно хрусталём. Обследуя обстановку, в которой ночевал брат, Георгий заметил на сероватой коре старой ели следы дроби. — Вот, смотри, Семён стрелял. Видно, ружьё пристреливал. В мишень бабахнул. — Откуда взял, что в мишень? По-моему, Семён стрелял по зверю, зверь-то взбирался по дереву вверх, он стрелял. — По зверю он не мог стрелять. — Почему не мог? — Очень просто. По зверю он мог стрелять с подхода, второпях. А тут все рассчитано. Вот он отсюда подошёл к дереву, обломал сухие ветки, повесил мишень и отошёл в сторонку на десять шагов, потом выстрелил, вон и пыж валяется. Заряд лёг кучно, в самый центр ствола ели. — Постой, постой, — перебил отец. — А это что? Посмотри-ка! Вот шерстинки куницы, их вбило дробью в дерево. — Шерстинки, да. Но, тятька, ты соображаешь? Ведь чтобы вбить их так в дерево, кунице нужно было прильнуть к самому дереву. А ей это незачем было делать. Если бы она хотела спастись на ели, то махнула бы на неё единым духом, а не ползком. Тут что-то происходило загадочное. — Ну, ты уж выдумываешь, сынок. У вас, у молодых, все не просто, все загадочное. Книжки разные читаете о приключениях, о следопытах, потом воображаете из себя тоже, будто тайны разгадываете, героями становитесь. Давно ли было, прибегает Семён, хватает ружьё, меня зовёт: «Отец, пойдём скорее, по берегу прошёл сохатый, за сохатым гнался медведь. След совсем свежий, пойдём!..» Я пошёл, посмотрел. А это из Глухариного стойбища на Сырой стан охотник Кешка гнал корову. Кешка-то был в унтах, без каблуков, а Семён принял его за Топтыгина. — То Семён ведь. — А Гошка разве не может ошибку сделать? Так-то. Однако пойдём дальше. Скоро темнеть будет. Самим бы нам не пришлось заночевать в лесу. След Семена от пепелища повёл вначале к дому, потом стал все больше и больше отклоняться на юго-запад, в горы. Яков Тимофеевич недоумевал, зачем же Семёну понадобилось идти в противоположном направлении от Векшинского стана, но он молчал. Георгий тоже сперва шёл молча, а потом стал заметно волноваться. — Ну и оболтус наш Семён! Прёт куда-то к лешему, в Каменный хребет. После куницы медведя, наверно, захотел убить. Незаметно наступили сумерки. Векшины отемнели и остановились на ночёвку в ельнике. Буран стих. На небе в морозной пыли появились мелкие звезды. Яков Тимофеевич достал из сумки охотничий топорик. — Ночь-то долга, — сказал он. — Чтобы нам не ляскать зубами, давай хорошенько оборудуем свой ночлег. Выбрав самую большую и густую ель, он разжёг возле неё костёр. Затем обрубил часть нижних веток, лежащих на земле. Под елью у ствола образовался почти глухой шалаш. Из поваленных сухих деревьев старик вырубил два длинных чурбака, сделал в них пазы, как делают в стенах деревянного дома, и положил чурбаки один на другой, паз к пазу, между кольями, у самого входа в шалаш. Потом параллельно им через метр положил ещё два таких же чурбака. В пазы между чурбаками наклал раскалённые угли. Угли и медленно горящие чурбаки дали тепло. Перед входом в шалаш получилось нечто вроде отапливаемого коридора. Накидав под дерево еловых веток, Яков Тимофеевич сказал сыну: — Вот так-то ладно будет, тепло, как на полатях. Георгий снял полушубок, положил рядом Стрелу и накрыл себя и собаку с головой. Отец сделал три выстрела, покричал Семена — ответа не было — и лёг возле сына. Семена они нашли на другой день к полудню. Парень возвращался от Каменного хребта усталый, осунувшийся. Звонкий, с ввалившимися боками и опущенным хвостом, уныло плёлся за ним по пятам и даже не кинулся навстречу своим друзьям — Стреле и Хриплому. — Ты что же, — напал на брата Георгий, — не знаешь, где юг, где север? Заплутался на своём стану! Ведь на южной стороне деревьев больше ветвей, а на северной меньше. И на северной стороне внизу на стволах растёт мох. Разве ты не мог этого определить? Эх ты, тюхтяй! — Да я совсем и не плутал, — угрюмо сказал Семён, облизывая обсохшие губы. — А что же ты делал? — Я ходил за лосем. Как только убил куницу у Хрустального ключа, мне под руку подвернулся сохатый. Он лежал в ельнике. А как услышал выстрел, поднялся и пошёл в горы, зашумел, запыхтел. Я тут же за ним. Вот и ходил. — И не убил? — Я бы его взял, да Звонкий подвёл. Плохо держит крупного зверя… А куница — вот она. Прямо в голову бабахнул… Да ещё белку вот добыл. Думаю, дай стрельну ей в живот, попробую, убойное это место или нет? Оказывается, убойное… А лося я всё равно возьму. Маленько отдохну дома — и в поход. Я теперь знаю, где он жирует. Все рябинки объел в горах. — Ты рябинки объел, — съязвил Георгий. — Не я, а сохатый. Разве ты не знаешь, чем сохатые питаются? — Ну, ну, знаю. А у тебя, брат, фантазия здорово работает. Из тебя хороший лесовик получится. Гошка локтем подтолкнул отца и подмигнул ему: дескать, врёт наш Семён, как заправский охотник. По дороге домой Яков Тимофеевич сказал старшему сыну: — Ты, Семён, можешь, однако, ехать в большое стойбище. Я пошлю записку аймачным начальникам, тебя там сразу устроят. Люди меня в Глухарином шибко знают, на почётное место садят. Станешь там бумаги писать или книги выдавать. Слышишь, сын? Только помни, крепко помни: всякое дело, какое дадут, надо любить. Без любви к делу нигде не найдёшь счастья. А без счастья какая жизнь? Семён вдруг вспыхнул, раскраснелся, схватил отца за рукав, остановил: — Нет, отец, нет! В Глухариное я не поеду. Буду охотником. Я уже начинаю разбираться в «лесной книге». Даю тебе честное комсомольское слово. Она станет моим первым, главным учебником жизни. Где-то я вычитал: дескать, на ошибках мы учимся… Гошка, дай твою руку! В следующий раз вместе пойдём на промысел. Ладно? — Ладно, — свысока, как большой, сказал Георгий, — если не станешь задирать передо мной нос.