Шрифт:
— Не горюй, Федя! Вот погоди, свободный денёк выберем, подкинем сюда матерьял, хор-роший памятник ей сварганим! Как раз у этого нотариуса счас цемент марки «пятьсот», можно того, поджиться. Тут мешка два всего и нужно…
Федор сидел молча, смотрел на могилу — узкий, короткий холмик без креста и пирамидки. Заброшенный холмик. Теперь бы председателю колхоза шею намылил за то, что не догадались никакой отметки сделать над могилой Варвары Чегодаевой, рабы божьей. Так ведь и колхоза давно нету, а с директора совхоза не спросишь, он тут человек новый.
Он слушал Уклеева вполуха, и вдруг смысл сказанного дошёл всё-таки, встряхнул.
— Чего, чего? — поднял он тяжёлую голову,
— Памятник, говорю, надо ей…
— А… идите-ка вы отсюда под такую! Гады!
— Да что ты, Федя? Мы же от души…
— Закопать бы вас заместо Мотовилова, носом к носу! Чтоб договорились, поняли один другого!…
— Да ты уж совсем того, — без обиды, мягко сказал Уклеев. — Зря ты, Федя…
— Стой! Ты чего это на старших, а? — гневно привстал Гигимон. — Ты эти антиобще…
— У-хо-дитё! — дико закричал Федор, вскакивая, теряя над собой волю.
Замутилось в голове.
7
Не помнил Федор, как они добирались до дому, как снимала кума Дуська с него пиджак и сапоги, как бухнулся в подушку, не сняв брюк и рубахи, не тронув кружки с огуречным рассолом. Но едва забылся, как накатили на него сонные видения. Путаные, какие-то странные картины вскачь неслись в помутнённом сознании, в них трудно было отыскать концы и начала, и всё же он понимал, что летит перед ним вся его недолгая, но удивительно муторная, клочковатая жизнь.
За окном орали петухи, дребезжало от ветра стекло в переплёте, а ему казалось, что слышит он долгий и тяжкий скрип колёс, посвист кнута, крики людей на крутой, пыльной дороге.
Сидели будто бы на колхозной подводе они трое — Федор, бывший председатель Яшка-Гигимон и десятник Уклеев, сидели обнявшись и толковали о выгодных подрядах, кибернетических комплексах и какой-то химизации. Уклеев особо на какие-то сметы, фонды и паддуги нацеливал, Гигимон на повальное образование жаловался, а Федор болтался между ними и никак не мог понять, зачем он оказался с этими мужиками в одной повозке.
Безысходное, тяжёлое недоумение, которое может приходить к человеку только во сне, давило на голову и грудь, невозможно было дышать. А телега прыгала по кочкам, спотыкалась на ухабах, заваливая седоков то влево, то вправо, они толкались, как неловко уложенные мешки с картошкой. Потом вдруг оказалось, что вместо Уклеева и Гигимона — два бумажных куля, то ли с суперфосфатом, то ли с ворованным цементом. Федор отталкивал их, сдвигал в стороны и задыхался от удушающей химической пыли.
«Памятник… Памятник… Мы ей памятник сварганим…» — скороговоркой тараторили мешки голосом Уклеева.
Не в силах одолеть и сбросить эти мешки, говорящие человеческим языком, Федор с тоской глянул вперёд, глянул в надежде на скорый конец этого бредового пути, и вдруг в ужасе проснулся. Мгновенное озарение словно обухом ударило его по темени и в самую душу, распластало на кровати.
Он даже не успел увидеть в это короткое мгновение, а просто понял, догадался испуганным сердцем, что в оглоблях разбитой бедарки идёт, заплетаясь ногами, выбиваясь из последних сил, его старая простоволосая мать.
Как было в тот окаянный год, когда отступали в горы. Тогда она тоже везла на себе гружёную бедарку. Тогда, маленьким, он помогал ей, тянулся из последних силёнок — теперь всё было наоборот. Он сидел на телеге, свесив ноги, и рядом с ним тяжело переваливались какие-то люди-мешки, безрукая и бессмысленная сволочь.
— Ма-а-ать! Кого везёшь, мать? — запоздало, в явь закричал Федор. — Паразитов везёшь!
Он закричал во всё горло. Но голоса не было.
Лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, всем телом содрогаясь под ударами вспугнутого сердца. И вместе с уходящим страхом, с сознанием того, что видел это лишь в дурном сне, нарождалась наяву какая-то огромная, убийственно-трезвая мысль, — даже не мысль, а приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни переследствию.
Угомонились петухи, за окном брезжило. Кума Дуська завозилась на кухне, потом в чулане звякнула дужка ведра. Старуха не умела двигаться тихо, вещи не слушались её покалеченных ревматизмом рук, вечно она что-нибудь роняла и охала. Днём раньше Федор наверняка обругал бы состарившуюся без времени тётку за беспокойство. Но сейчас только вздохнул с облегчением, радуясь, что проснулся и что в доме есть живая душа.
Кума Дуська внесла в кухню ведро с водой — там снова звякнуло, зашаркали по полу калоши.