Миновал знакомый забор из новых, тускло светящихся планок, посмотрел в темную глубину сада, где белела новая хата Ежиковых с невидимой теперь телевизионной антенной, и настороженно оглянулся. Показалось вдруг, что за ним кто-то идет – тихо, крадучись. Но стоило остановиться, как вкрадчивые шаги тут же терялись, и дождь будто бы сразу усиливался, плотнее шелестел в пыльной листве.

Голубев трижды останавливался, напрягая слух, и трижды за ним утихали чьи-то легкие, воровские шаги, и он никак не мог отделаться от нелепого и тревожного ощущения, что за ним следят. Потом впереди ярко засветился фасад клуба, оттуда донесся нестройный гомон толпившихся у крыльца парней и девчат, а на тропе возникла встречная тень.

Человек кашлянул, вроде бы для опознания, и что-то звякнуло в жестяном ведерке.

– А-а, это вы? – услышал он голос Василия Ежикова. – Добрый вечер!

От парня несло печной сажей и сырой глиной, а в ведерке снова звякнуло – там скреблись мастерки, кельмы и молоток каменщика.

– Печь, что ли, перекладывал до сих пор? – спросил Голубев.

– Да вот, токо управился. Весь щиток пришлось перебирать, духовку ставил… Культурную печку тетя Груня захотела.

– А Люба на танцах? – спросил Голубев.

– Да нет, она токо открыла клуб и вернулась. Кирпичи с теткой помогала чистить. Одному там до утра бы копаться.

Постояли, закуривая.

– Что ж… скоро, значит, свадьба? – спросил Голубев.

– Вот уж, туда на осень… Фундамент подведу, оконные рамы покрасим, и…

Внезапно зазвенело битое стекло. Один, потом и второй раз тонко и жалобно запели осколки оконных глазков – где-то шагах в пятидесяти, там, где только что проходил Голубев.

Ежиков торопливо отшвырнул окурок, зачем-то сунул Голубеву в руку теплую дужку ведра.

– Н-ну что ты будешь! Опять бьет, гад!..

Это он пробормотал уже на ходу, ринувшись к своему дому.

Гулко застучали кованые каблуки по мощенной камнем тропе, замельтешила удалявшаяся тень.

– Сто-ой! – заорал Ежиков у своей калитки.

Голубев рассеянно встряхнул ведро со звякнувшими инструментами и торопливо пошел за Василием.

– Стой! – опять раздалось чуть дальше, коротко и повелительно. Там возникла возня, бормотание, глухой и плотный удар, словно кулаком по кожаному мячу.

– Ну что ты!.. – вякающий голос. И – хрип…

И был еще какой-то непонятный звук во тьме, вроде бы треск разрываемого полотна, и мягкое падение тела, и столь же непонятный бычий мык, а потом снова удалявшиеся торопливые шаги по мокрой земле. Голубев бросил у калитки ведро, побежал, Он едва не споткнулся о человека, скрючившегося на земле. Склонился и услышал прерывистое, жаркое дыхание Василия Ежикова:

– Нож-жом… св-волочь…

– Ножом? Кто?!

Тьма была непроглядная, но по-над землей все же отсвечивало чуть-чуть от дальних огней, и Голубев разглядел, что парень болезненно корчится, тянет колени к подбородку.

– Куда он тебя?

Торопливо нашарив спички, упал на колени, засветил, пряча ломкий огонек в пригоршнях.

– Вася! Ну же!

Лица не было видно, парень гнулся в три погибели, прижав лоб к коленям, слабо постанывая. И локти так плотно прижимал к телу, будто все еще охранял себя от возможного удара.

– Василий! – уже с тревогой за его жизнь окликнул Голубев.

Ничего. Каблуки скребут по земле, будто человек старается завязаться клубком. И молчит.

– Лю-ю-уди! – вдруг панически закричал Голубев, вскакивая, бросаясь в сторону освещенного клуба.

Он не знал, что можно тут сделать в одиночку… Он бежал к свету страшно долго и что-то такое кричал, и звал на помощь, потому что растерялся окончательно – от неожиданности и нелепости того, что произошло почти на его глазах.

– Лю-ди! Человека убили!! – панически кричал он.

Ох, как это все долго, страшно и нелепо…

Кто-то услышал, там загомонили громче, и вот он уже возвращался, чувствуя за собой многочисленный топот и крики, чувствуя, что теперь все образуется само по себе, люди, и он вместе с ними, сделают все, что нужно. Он снова чиркал спичками над черным, согнутым в три погибели телом. Но спички потухали от ветра и слабого дождя, от колготы и движения, а руки вздрагивали, а человек еще был жив, он болезненно постанывал, и дыхание сипело мокро в стиснутых зубах.

Кто-то мигнул карманным фонариком, сразу образовалась толпа, и Голубев увидел, что парень уже медленно и страшно распрямляется, закидывая голову с нахмуренным переносьем и оскаленными зубами.

Голубев подержал у запястья руку Василия, пахнущую сырой глиной и печной сажей, ничего не мог нащупать, сказал кому-то, что нужно звать врача или сестру, кто найдется.

Побежали в разные стороны, во двор к Ежиковым, оттуда с воем выбежала мать…

– Рану, рану – фонарем! – командовал Голубев. – Светите!