История науки знает массу таких судеб. А теперь подумайте: стоит ли? У вас прекрасная профессия…

…Я возвращался в гостиницу и продолжал разговор с В. В.

Почему–то повелось: поэзия — глуповата, наука — умновата. Забыли, что стихи глупца не станут притчей. Забыли, что смыслы «ученый» и «поэт» разделились недавно. Они выражались одним словом, в Европе — артист, в Средней Азии — чаляби от поздне–турецкого чаляб — бог.

Омар Хайам писал пространные математические трактаты, может быть, поэтому ему так удавались в конце жизни четырехстрочные рубай — стихи сжатые и всеобщие, как формулы. Аль–Фараби, этот узел поэзии, философии и математики? Кто они были — поэты или ученые? Чаляби. Умеющие отгадывать символы, потому что создавали их. Люди чувственного ума. В средние века в Средней Азии за науку не платили; единственная привилегия, которой добились Омар Хайам и аль–Фараби — счастье познания.

Сколь тонка фонетическая грань, разделяющая «чаляб» и «джаляб» — проститутка. И как трудно сохранить равновесие и не переступить грань. Воистину, в рай идут по лезвию меча. И разве ты сам не испытывал минут высочайшего вдохновения, когда все повинуется стремительным движениям твоего упоенного чувствами разума. И ощущаешь прямую связь с богом. И что там табачный дым усмешек и унижение перед словом. Ты — чаляби, тебе все дано, и все возвращается жестом и звуком!

Ты шел радостно кровяня босую душу о бритвенное лезвие грани. И шатало тебя, и хотелось соступить с меча, подлечить порезы. И соступал. И подличал.

Бог отступал, и ты бросался в веселое, нерадостное джалябство. Врал себе и другим, предавал себя. Дрался с сусликами, как с орлами, пытаясь забыть, забить бытом свое божественное происхождение. И потасканный, озлобленный возвращался, влезал на лезвие, лез в летописи, забивался подальше от глаз своих в окраинные века, в темные закутки пергамента, бродил в буреломе тайн, и там, выдыхая перегар предрассудков своей эпохи, очищался пылью и тленом мертвых мудростей, и забывался, и надеялся, и верил, что когда–нибудь, пусть хоть полупьяная джаляб поймет твои шараханья и задумается над стихами твоими и скажет волнуясь — мой чаляби! Человек ты мой.

А пока история, любая другая отвлеченность от мелочей писательского и просто человеческого быта помогала мне. Я отдыхал, успокаивался, разбирая надпись на шведском камне. Здесь я ни от кого не завишу, здесь интересно быть рабом.

«Стоит ли?» Разве можно распланировать жизнь и свято, холодно по пунктам соблюдать программу? Утилитаризуются самые бесхитростные понятия. Интерес. — это уже ставка в игре. Профессионал не вступит и игру «без интересу». Загнать кого–то под стол тоже — интерес. А есть ли, сохранилась ли такая игра, где процесс интересен не по результату? Есть. И мы ее постоянно ищем, находим и — играем.

«Стоит ли?»

…Мы сидим, на веранде степной дачи, рассматриваем в театральный бинокль ледяную вершину Хан–Тенгри. Почему самые выдающиеся и красивые горы названы Яма–Лунгма и Фудзи–яма? Может быть, и вершины наших знаний было бы правильней назвать ямами?

— С точки зрения высшей?

— Может быть!

Формула надежды «Может быть!» движет нами. Мы любим созерцать сияющие пики: нам кажется, что смотрим вверх.

Они будут смотреть и ничего не услышат.

Они будут слушать и ничего не увидят.

Это не о нас сказано:

— Может быть!

Начался этап подъема. Мы вспоминаем себя Нами. И от того, будем ли мы воздвигать собственные кочки или калечась, сдирая кожу с ладоней, потянем тяжелую, колючую, как трос, линию подъема выше себя, зависит амплитуда твоего духовного взлета, степь. Обманывай невежд своей плоскостью. Их плоскость пусть тебя не обманет. Под слоем ровной глины — вершины, мы ходим по ним.

Под круглой плоскостью степи

углами дыбятся породы,

над равнодушием степи

встают взволнованные руды,

как над поклоном - голова,

как стих,

 изломанный

 углами,

так в горле горбятся слова

о самом главном.

История тюркских кочевых племен напоминает пустыню. Бедную кронами, переполненную сухими корнями.

Альпинист, коченея, вкладывает последнюю записку в каменный тур.

В театральный бинокль с крыльца Академии ее не прочесть. Она написана для тех, кто, обдирая лицо об лед и порфир морен, вползет на тот пятачок. Моему приятелю не понять знаменитого хирурга, раскапывающего курган, не понять дирижера, отморозившего ноги на Хан–Тенгри. «Куда вас несет!» — усмехаются те, кто уютно расположился у подножий, обнес утесы заборами и сделал созерцание блестящих истин — ям средством для поддержания жизни.

— Лезете в бинокли, членовредители! Заслоняете вершины!