Шрифт:
— Ти Андрiй чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо менi про вас Шевчиха казала, а сама я вас iще й не бачила.
— Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я это… москаль.
— Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?
— Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.
— Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня. [45]
45
— Слава Иисусу Христу.
— Навеки слава. Нас… прислала госпожа Швец.
— Крыльцо красить? Но я его ещё не ободрала.
— Это ничего. Мы и сами обдерем, дайте только нож или стекло.
— Ты Андрей или Антон? Потому что мне про вас Шевчиха рассказывала, а сама я вас ещё не видела. (…) Такой молоденький. Можно тебя увидеть? (…) Какой же ты москаль, ты русский.
…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.
— Андрей, — прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. — Почему она не едет в город лечиться?
— Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится — одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.
— Не хочет? — изумился Антон.
— Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, ей так легче.
— Отдохнём? — Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.
— Ручки болят?
— Болят, — уныло кивнул Антон.
— Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, — Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Полторы недели он берег себя, нося руку на перевязи и стараясь не тревожить рану — но как только она зарубцевалась, начал снова нагружать плечевой пояс. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук — покойник.
— Вот эту ступеньку зачистим — и отдохнём, — пообещал он мальчику.
Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все — достаточно вялые — попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике — чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах их легче найти…
— Будем уходить — докрасим ступеньки, — смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. — За ночь высохнут. Акрил — он быстро сохнет…
Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы — а потом хозяйка взяла всё в свои руки.
— Ви де живете? — допытывалась старуха.
— В шестом доме по Надречной, — ответил Антон. — Он пустой.
И тут же прикусил свой глупый длинный язык.
— Знаю, — медленно кивнула баба Таня.
Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.
— У нас тут було… лихо.
— Тётя Таня, — Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. — А вы… не пробовали вылечить зрение?
— Та де там не пробувала, — женщина махнула рукой, — Пiвроку, як дурна, у лiкарнi пронидiла, у мiстi. Очi вилiкувати не можуть, але в печiнцi хворобу знаходять, у серцi, у нирках… Вбивають людей в тих лiкарнях, синку, отак воно.
— А что сказали.
— Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.
— Справдi дурне, — Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. — Даруйте, панi Тетяно. Ми таки пiдемо ганок домалюємо.
— Мы… — Антон порывисто вскочил. — Посуду помоем…
— Сядь, — пресекла баба Таня — Бо як помиєш, то поставиш так, що я не знайду, та ще й перекину. Дякую, сама. [46]
— Такое бывает, — тихо сказал уже на крыльце Антон. — Сканы показывают, что все в порядке, биоэлектрика показывает, что сигнал проходит, а глаза не видят, пальцы не слушаются… но это ж каким идиотом нужно быть, чтобы ей сказать, что она видеть не хочет.
— Нормальное дело, — Андрей распечатал вторую банку краски. — Я это часто слышал — если кто-то беден, несчастен в любви, или варки его сожрали — так он сам виноват, сам так хотел. И всем хорошо.
46
— Да где там не пробовала. Полгода, как дура, в больнице провалялась, в городе. Глаза вылечить не могут, а в печёнке болезнь находят, в сердце, в почках… Убивают людей в тех больницах, сынок, вот оно как (…) Глупости говорят. Что с глазами всё в порядке, а не вижу я — потому что не хочу.
— И вправду глупости. Извините, пани Татьяна, мы таки пойдём крыльцо докрасим.
(…)
— Сядь. Потому что как помоешь — то поставишь там, где я не найду, ещё и переверну. Спасибо, сама.
Какое-то время они красили молча. Потом Андрей добавил:
— Я её очень понимаю. Я бы на всё это сам не смотрел. Если бы это помогало.
Антон не знал, что сказать. Он был убежден, что баба Таня неправа — и даже не может отдать себе отчёта в том. Это ещё вопрос, хочет она видеть или нет — но вот, что она не хочет лечиться, это точно. И тут дело не в том, что в городском стационаре у неё нашли всё, что можно найти у никогда не лечившейся женщины на пятом десятке — или когда там её разбило? А в общей неприязни, почти ненависти к городу, которая витала в здешнем воздухе. Да, Антону и Андрею простили, что они городские — но именно простили. Как вину. Присмотревшись и разглядев, что они «нормальни хлопци».