Сбежать из клетки или с привязи Ворон, по всей видимости, считал для себя делом чести, а воровал, похоже, не с голоду, а «из любви к искусству». Даже будучи совершенно сытым, тащил все до чего мог добраться, а потом закапывал в землю, тут же начисто забывая про припрятанную «заначку». Впрочем, таскал Ворон не только съестное, а любую вещь, которую можно было всласть погрызть, пожевать или просто потрепать: оставленную без присмотра обувь, сохнущее на веревке белье, детали амуниции, конскую упряжь и прочее. Не интересовали его только металлические вещи и керамика. У мастера Нила Ворон, прямо из-под руки, спер как-то отвес — веревочку с грузиком, а сам Мишка однажды наблюдал, как, в общем-то не склонный к жестокости Роська, хлестал своего воспитанника по морде изжеванной до полной непригодности кожаной рукавицей.

— Кыш отсюда! Я кому сказал? Ворон! — Роська, с извиняющимся видом, обернулся к Мишке. — Не пес, а казнь египетская! Ворон, вот я тебя!

Щенок, начисто игнорируя призывы хозяина, игриво куснул Сестренку и отскочил за порог, приглашаю подружку поиграть, и тут же испуганно вякнул, схваченный за шиворот «кинологом» Прошкой.

— Вот! — торжественно провозгласил Прохор, входя в горницу и поднимая на вытянутой руке барахтающегося и повизгивающего щенка, словно вещественное доказательство бог весть какого преступления. — Минька! На кой ты этим обормотам про бой быков рассказал?

Мишка не сразу нашелся с ответом, безуспешно пытаясь найти логическую связь между корридой и роськиным ценком. Прошке, впрочем, ответ и не требовался — со своей разговорчивостью он явно метил в преемники Луке Говоруну:

— Мне быка привели — треснувшее копыто полечить. Ну я все сделал и велел Климу быка на пастбище отвести, а он, вместо этого, вдвоем с Сашкой, решил в маридоров поиграться!

— В матадоров. — Машинально поправил Мишка.

— Ага, в матадоров! — согласился Прошка и продолжил обличительным тоном: — Россказней твоих наслушались, ну, и поигрались, туды их! Хорошо, бычара промахнулся, да не их придавил, а клетки со щенками разломал. Ну, щенки, конечно, врассыпную, а эти два долдона на кухне спасаться надумали. Бык, само собой, за ними поперся, представляете, что там началось? «Матадоры» орут, бабы визжат, бык об печку обжегся — ревет, Простыня, и без того умом невелик, а ту и подавно: охапку дров, вместо того, чтобы у печки сложить, в котел со щами вывалил! Будем сегодня щи со смолой жрать — дрова-то сосновые! Ты бы, Минька, впредь, думал: что нашим обломам рассказывать, а чего не рассказывать!

Мишка представил себе события на кухне и почувствовал, что его разбирает смех, остальные «господа советники» тоже разулыбались, серьезным остался только Илья.

— А ну, придержи язык! — старейшина Академии прихлопнул ладонью по столу. — Не тебе старшину поучать! Сам тоже хорош! Кто кобылу плясать учит? Да еще Дударика соблазнил на дудке ей играть!

Про выездку Мишка специально не рассказывал — так, упомянул однажды в разговоре, но Прошка, оказывается, запомнил. Почему Илья посчитал Прошкин эксперимент таким же «криминалом», как и «корриду» было непонятно, но «кинолог» тут же увял и, зажав изловленного Ворона подмышкой, подался вон из горницы.

— Ничего смешного! — строгим голосом продолжил бывший обозник. — Раз у отроков нашлось время с быком игрища устраивать, значит, они делом не заняты — дурью маются!

«Угу, помнится по уставу в Советской армии солдату срочной службы полагалось личного времени всего сорок минут в сутки. Только, кто же живет по уставу „от и до“? Разве что, в дисбате».

— Если воинские люди без дела маются, обязательно жди беды! — Илья плавно начал переходить от назидательного тона к повествовательному. — Вот, помню, ходили мы с князем Мономахом Полоцкое княжество воевать…

«Поехали… И этого на отвлеченные темы потянуло. Впрочем, все правильно: долго „умствованиями“ ЗДЕСЬ заниматься не привыкли, надо дать Совету отвлечься. Пусть вещает».

— …Стоим день, стоим два, — повествовал Илья, — воеводы ждут гонца от Мономаха — то ли вперед идти, то ли назад поворачивать. Бояре, как на иголках сидят — больно хочется в зажитье сходить, холопов похватать, ратники тем, кто Минск на щит брал, завидуют — добыча не в пример богаче нашей. И все вместе, от нечего делать, дурью всякой маются.

Был тогда у нас обозник один, Ферапонтом звали. И побился этот Ферапонт об заклад с другим обозником — как того звали, не упомню уже — что знает средство, от которого бык, запряженный в телегу, резвее коня бегает. И заклад-то был какой-то пустяковый, но разгорячились оба спорщика изрядно, не даром же третий день в животах мед с вином, да пивом мешался.

Ну, запрягли: в одну телегу коня обозного, в другую телегу быка из добычи. Намучались! Хомут-то на быка не налезает, упряжи подходящей не подобрать, бык в оглобли вставать не хочет — прямо беда. Возились чуть не полдня, любопытных да советчиков целая толпа набежала, каждый суется, поучает, и каждого же послать подальше надо! — Илья горестно вздохнул. — Два раза даже драться принимались, но, в конце концов как-то приспособились.

Ферапонт, значит, второму спорщику и говорит: «Бык по отмашке трогаться не обучен, так что ты смотри сам: как только моя скотина первый шаг сделает, так и ты свою нахлестывай», а сам берет тряпицу, в уксусе намоченную, и запихивает быку под хвост. Старательно так, глубоко.

А бык тот, надо сказать, еще когда запрягали, в сомнение пришел — шутка ли, первый раз в жизни в оглобли встать! Да народ вокруг толчется, мельтешит, языки чешет… Пока притерпелся, пока успокоился, а тут новое ощущение неиспробованное — с заду! Ну, он поначалу прислушался, интересно же! — Илья наклонил голову и скосил глаза, изображая, как бык прислушивается к новому ощущению. — Потом решил поглядеть: что же у него там такое? Поворотился в одну сторону — оглобли мешают, поворотился в другую — опять оглобли! Ну, что тут поделаешь? Подумал еще немного, посопел, потоптался, да ка-ак рванет с места в галоп, Ферапонт чуть из телеги не выпал! — Илья выпучил в притворном ужасе глаза и вцепился руками в воображаемые вожжи. Отроки слушали старейшину Академии, что называется, раскрыв рты, спектакль, разыгрываемый Ильей захватил их внимание без остатка.