Вот другая женщина едет, совсем молодая. Надоела она мужу, посоветовался муж с тиуном, тиун говорит тихо – прибыль пополам. На том и порешили. Обвинил муж жену в измене, привел к тому же тиуну, тот на бересте накарякал чего-то, и оказалась женщина в повозке караванной.

Вот парень едет, смазливый. На охоте поймали – охотился в не ему принадлежащем месте. Разговор короткий – оказался в тот же день парень этот в обозе, и, судя по внешности его – кандидат на кастрацию и зачисление в евнухи где-нибудь в Андалузии.

Вот мужчина едет, видный, работящий, туповатый – княжьего отрока прибил, и дополнительно буянил в том же кроге, ставню сломал. Возможно, его продадут саксонцам, будет он у саксонцев земледелием заниматься или плотничать – он неплохой плотник, в Саксонии умение уважают – но вряд ли. Потому что фатимиды и Багдад платят щедрее прижимистых саксонцев. Будет в каменоломне надрываться по шестнадцать часов в сутки.

И вот она, наконец, Прага.

В предыдущем веке иудейский купец из Иберии, сын Якоба, разбогатевшего на работорговле, сам работорговлей не занимался – хлопотно и противно. Больше всего любил он мотаться по миру, смотреть, где кто и как живет, и записывать в путевой дневник. Для виду, и чтобы не сердить отца, транспортировал он какие-то тряпки из одной страны в другую, продавал, и даже какие-то прибыли получал иногда, но редко, а в основном финансировал поездки свои из семейного бюджета. Звали его Абрахам, в Андалузии арабы произносили «Ибрахим». Оставил он после себя путевых заметок великое множество, а был он парень наблюдательный, и тысячи историков последующих веков проклинали его имя, поскольку все их стройные теории по поводу мироустройства прошлого ссыпались в прах благодаря этим самым заметкам. Историкам ведь что в радость? «Такой-то правитель имел такие-то помыслы, правил так-то, экономически страна его отличалась от других тем-то и тем-то, ходил в походы на таких то, несколько раз ему в этих походах надавали по арселю, но он все равно был благородный и симпатичный, и из любви к нему народ нацарапал на стене что-то вроде «Мы любим нашего славного повелителя, ура». Моду описывать прошлое в таком стиле ввел в свое время Плутарх. Но тут появляется этот дурной иудей без смысла и без стержня, делом своим прямым не занимается, а только пишет и пишет, и в связи с его писульками получается, что правитель этот помыслы имел – как бы побольше урвать, да кого бы в спину ножиком ткнуть, руководил как придется, экономически страна жила своей жизнью и платила дань Неустрашимым, в походы ходил не по экономическим причинам, а потому, что делать ему было совершенно нечего, благородством особенным не отличался, а больше трусостью и подлостью, а на стене народом нацарапано «хвой», проще и значительнее.

И рассуждают историки – на севере во время оно строить из камня несподручно было, поскольку холодно, а камень не греет. А вовсе, мол, не из-за того, что средств мало, и культуры тоже.

Но вдруг ни с того ни с сего чудак этот с психологией бродяги пишет в своих заметках, что город Прага построен из камня и извести! То есть как?! Париж – деревянный, Венеция – деревянная, Сигтуна – деревянная, про саксонские и польские сараи и говорить нечего, Киев застраивается медленно, а Прага на Влтаве – каменная? С чего это вдруг? Какой к лешему камень при раннем феодализме?

А очень просто. Есть во всей Европе, от Урала до Гибралтара, ремесла, есть агрикультура, есть меха и платья, есть моды, и даже письменность есть. Но основной доход, самое прибыльное дело – все равно работорговля, главный и самый богатый клиент – триумвират халифатов, Северная Африка – у них, Ближний Восток вместе со святым Иерусалимом – у них, а Прага на Влтаве – открытый, всеми признанный центр этой самой работорговли. В Киеве стесняются, в Константинополе прикрывают и на пиратов сваливают, в Венеции не поймешь, что происходит, там вчерашний раб, сегодняшний пират и завтрашний караванщик – одно и то же лицо, а в Праге все как на ладони. И поэтому нанимает себе Прага лучших зодчих, и содержит каменоломни, обслуживаемые тысячами рабов, не приглянувшихся фатимидам – у Праги есть средства. Рабский труд непроизводителен – но цены на забракованных рабов низкие, и на ту работу, с которой один человек справится, можно бросить пять рабов, и кнутом будить в них производственный энтузиазм.

Божидар, священник Пахмутской Церкви в Праге, не собирался в тот день лицезреть пристань, не желал – он устал и хотел спать. Но кратчайший путь к церковному флигелю из замка лежал именно через пристань, мимо торга. И именно к пристани и торгу в это время прибыл караван. Божидар отворачивался, но все равно увидел. А раз увидел – значит ответственен, поскольку Создатель учитывает такие грунки. Божидар очень боялся гнева Создателя.

В суме Божидара лежали золотые монеты – из замка, на нужды церкви. Монет было жалко, да и распоряжаться ими у Божидара не было административного права. Прикинув нынешние цены на рабов, Божидар с облегчением понял, что выкупить весь караван денег не хватит. В караване человек пятьдесят, прикованных. Значит, подумал Божидар, нужно выкупать только христиан.

Вообще-то христианину не положено делить людей на своих и чужих, но человек слаб и склонен к группированию, даже если знает Учение наизусть. Кроме того, такая установка, «только христиан», весьма удобна – выкупишь троих, или семерых, а остальным скажешь – врешь, никакой ты не христианин, нарочно обманываешь.

И Божидар, тяжело вздохнув и дрожа от страха, двинулся к караванщику, сидевшему на краю передней повозки и созерцавшему реку. Ратники, обслуживающие караван, поглядели в сторону священника и даже не приблизились, не спросили ни о чем.

Караванщик, сурового вида араб, оглянулся на Божидара. Божидар предпочел бы иудея, поскольку иудеи по большей части люди приветливые, берут шармом, а арабы шарму не доверяют, и презирают всех неверных открыто. К сожалению Божидара, иудеи пражской работорговлей заниматься перестали давно (сказался декрет основоположника ашкеназийской системы Гершома бен Иуды, из Майнца, созвавшего в начале века синод и запретившего на этом синоде многоженство (сроком на тысячу лет), развод без согласия жены, и чтение чужих писем – каравановождение заставляет мужа отлучаться из дома на длительное время, и кто ж его знает, чем в это время занимается жена, а вернулся – ни на другой жениться нельзя, ни развестись, ни хотя бы доказательства неверности в письмах ее предъявить раввину, вот и перестали иудеи ездить по миру туда-сюда). Еще лучше было бы, если бы караванщик был христианин, но о таком и мечтать нельзя было – в Андалузию, к примеру, работорговый путь лежал через Империю, и каждый новый император подтверждал запрет предшественника на каравановождение среди христиан. Предполагать, что Хайнриху Второму за запрет платила заинтересованная сторона – глупо, не тот случай, не тот человек. А вот с Конрадом – все может быть, дело темное. Под давлением имперской знати Конрад хотел даже запрет отменить, но последовала гневная депеша из Рима, от развратника и подонка Бенедикта Девятого, в коей в улыбчивых, масляных, лицемерных выражениях Папа Римский давал Императору понять, что отмена приказа без последствий не останется. Каких именно последствий – Бенедикт не уточнял, а это хуже всего, неопределенность эта щемящая.

Греческий язык Божидар знал плохо, латынь еще хуже (мог писать и читать по-латыни кое-как), и обратился к рабам сперва по-чешски, а затем по-шведски.

– Кто из вас христианин?

Почувствовав, что есть шанс на освобождение, рабы закивали и загалдели, и протянули к нему руки, и одному из конников пришлось хлестнуть нескольких кнутом, чтобы восстановить спокойствие. Тогда Божидар подошел к первому рабу в первой повозке и, отвернув край рубахи раба, потянул за шейный шнурок. На шнурке висел языческий амулет. Божидар перешел к следующему рабу.