— Арестовать его!

Двенадцать констеблей тут же попытались это сделать. Председатель суда был уверен, что сейчас на его глазах было совершено множество преступлений, как-то: нарушение неприкосновенности (его собственной и его жилища), воровство и грабеж (его редких растений и его садового инвентаря), а также нападение и избиение, возможно повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения, а также покушение на убийство (сына Мадам) и несколько менее значительных преступлений. Поэтому он приказал:

— Под суд его!

Шестеро клерков тут же наладили делопроизводство, допросив подозреваемого на предмет его полного имени, места жительства и даты рождения.

Епископ же видел здесь исстрадавшуюся душу, катящуюся вниз по наклонной плоскости, которую, тем не менее, еще можно вернуть в лоно Церкви, при должном руководстве. Поэтому он воскликнул:

— Спасите его душу!

И несколько разнообразных дьяконов и иереев, вооруженных евангелиями, распятиями и крестами, бросились к тому, кто нуждался в немедленной духовной помощи и поддержке.

О насмешница Судьба! Как она издевается над лучшими человеческими побуждениями, на что направляет порой силы Закона, Правосудия и Церкви! Ведь все те, что так жаждали исполнить свой долг, бросились не к той жабе! Жестокая и шаловливая Судьба привела их не к Тоуду из Тоуд-Холла, который всего лишь держал в руках грабли и, как им показалось, всего лишь защищался и защищал даму от злонамеренного и хорошо обученного фехтовальщика.

Это неопытного графа д'Альбер-Шапелль допрашивали и арестовывали. Это его душу пытались спасти. Это у него из рук вырвали шпагу и бросили на пол. Это его шляпу затоптали ногами и изорвали его шелковое жабо. Это он громко протестовал на иностранном языке, чем лишь подтверждал свою вину, а равно и нужду в спасении души. Каждое французское слово, слетавшее с его уст, усугубляло его вину во сто раз.

А Тоуд из Тоуд-Холла между тем, несколько удивленный таким поворотом событий, преспокойно сидел рядом со своей кузиной, в стороне от всей этой суеты, и никто не обращал на него никакого внимания.

Множество мыслей пробегало в его голове. Важнейшей из них была та, что если он хочет выйти отсюда живым, то сейчас самое время это сделать. Но была еще и другая мысль: что он может уйти отсюда с той, которую любит, а ее наглого сынка оставить на произвол судьбы. Где-то там, глубоко под этими мыслями, присутствовало смутное беспокойство, испытываемое при виде противника, грубо скрученного, в наручниках, отданного под суд да еще допрашиваемого разными прелатами: не хочет ли он сказать последнее слово, и если да, то пусть постарается произнести его на человеческом, то есть на английском языке.

Тоуд хотел было встать, чтобы еще раз объясниться Мадам в любви, рассеять все ее сомнения насчет того, что она оставляет сына в беспомощном состоянии, и предложить ей немедленно бежать с ним из дома его светлости.

Но дама заговорила первой:

— Mon dieul — воскликнула она. — Кузен, спасите его от этих дьяволов! Он мой сын! Он, конечно, непослушный и никогда не делал что ему говорят, но уж не так он плох, чтобы…

Тоуд встал и взглянул на юношу, который все еще пытался сопротивляться. Слова Мадам «…уж не так он плох…» задели щемящую струну глубоко в его сердце, где-то очень глубоко. Теперь, когда шпагу у графа отобрали, шляпу сорвали с головы, одежду изорвали, он являл собой жалкое и трогательное зрелище, и Тоуд заметил, что дерзкое выражение исчезло с его физиономии, так же как и самодовольство и щегольство, которые он демонстрировал еще несколько минут назад, когда почти унизил Тоуда своим искусным фехтованием.

Теперь перед Тоудом была перепуганная молодая жаба, которая никак не могла понять, как это забавная и безвредная игра вызвала гнев столь многих людей в форме и почему их единственной целью стало заменить забаву унизительным лишением свободы и заключением в тюрьму.

«Уж не так он плох…» — сказала она, и Тоуд не мог не подумать, как часто такие слова можно было бы сказать и о нем самом и о его невинных проступках и как скоро и безотказно приходили к нему на помощь его друзья, когда Судьба бывала не на его стороне.

Тоуд пристально посмотрел на поверженного, беспомощного, одинокого юношу, и увидел в нем себя, молодого, и вспомнил, как редко приходила помощь, когда он больше всего в ней нуждался, и как редко Суд и Закон карали его по справедливости.

— Кузен! — опять взмолилась Мадам, но больше ей просить не пришлось.

Как во сне поднялся Тоуд, и в душе его зазвучала струна, оказавшаяся громче струн и любви, и страха.

Подняв с пола шпагу и почувствовав, что юноша сейчас нуждается в своем родном языке, он выкрикнул, как и подобает новоиспеченному, жертвующему собой для других революционеру, вдохновляющие слова: «Свобода! Равенство! Братство!» — и бросился на выручку своему недавнему противнику.

Если слова не могут должным образом описать прибытие констеблей, клерков и священнослужителей, то уж тем более они бессильны передать панику этих висельников, обращенных в бегство мощью и праведным гневом Тоуда.

Достаточно было взглянуть в эти глаза и почувствовать силу, с которой он сжимал шпагу, чтобы утихомириться; достаточно было услышать его гневный приказ, чтобы отпустить парнишку и быстренько снять с него наручники.

— Мадам! — воскликнул Тоуд, все еще сжимая шпагу в правой руке, в то время как ее сынок в полуобморочном состоянии повис на его левой руке. — Вы не понесете наказания, потому что не сделали ничего дурного. Поэтому вам можно остаться здесь. Но мы: граф, ваш сын, и я, Тоуд из Тоуд-Холла, преисполненные к вам любви и уважения, — оба отныне беглецы, скрывающиеся от правосудия. Любовь заставила нас нарушить жалкие законы государства. Так пусть же любовь послужит нам опорой в долгие годы изгнания, которые, возможно, ожидают нас!