Дня через два Самми-но тюдзё устроил угощение для победителей. Особенной пышностью оно не отличалось, но яства были поданы с отменным вкусом в изящнейших кипарисовых коробках, дары же, преподнесенные гостям, отличались разнообразием и изысканностью. Были приглашены все, кто участвовал в состязании, и снова во множестве складывались стихи.

Цвело лишь несколько одиноких «роз у лестницы» [30] , но тихая и спокойная красота этого летнего дня трогала куда больше, чем яркие краски весенней или осенней поры. Чувствуя себя легко и свободно, гости услаждали свой слух музыкой.

Сын Самми-но тюдзё, мальчик лет восьми или девяти, в нынешнем году поступивший на службу во Дворец, пел на диво приятным голосом и играл на флейте «сё». Гэндзи охотно вторил ему. Этот мальчик был вторым сыном четвертой дочери Правого министра. На него возлагались особенно большие надежды, и люди чрезвычайно привечали и баловали его. Обнаруживая необыкновенные дарования, он был к тому же очень миловиден и вызвал всеобщее восхищение, звонко запев «Высокие дюны» [31] в тот миг, когда веселье стало беспорядочным. Господин Дайсё, сняв с себя верхнее платье, преподнес ему. Гэндзи захмелел сегодня более обыкновенного, и его раскрасневшееся лицо блистало ослепительной красотой. В платье из тонкого шелка, сквозь которое просвечивало тело, он был так хорош, что престарелые ученые мужи, издалека поглядывая на него, роняли слезы. Когда мальчик допел до конца: «Вот бы мне взглянуть на нежные лилии…», Самми-но тюдзё, почтительно поклонившись, поднес Гэндзи чашу с вином:

Улыбаясь, Гэндзи поднял чашу:

Увы, уже и поблек… - пошутил он, нарочно притворяясь совсем захмелевшим, но Самми-но тюдзё, поглядев с укоризной, все-таки заставил его выпить вино.

Немало было и других песен сложено, но ведь еще Цураюки говорил, что истинные песни редко рождаются в таких случаях и бессмысленно записывать все подряд. К тому же мне это просто не по силам… Достаточно сказать, что во всех стихах и во всех песнях восхвалялись достоинства господина Дайсё. Да и сам он, как видно возгордившись, произнес: «Я сын Вэнь-вана и брат У-вана…» [32] Одни эти имена звучали чудесной музыкой в его устах. Кажется, он готов был продолжить: «Я дядя Чэн-вана…», но вовремя спохватился.

Часто заходил к Гэндзи и принц Соти, замечательный музыкант и прекрасный собеседник.

Тем временем госпожа Найси-но ками вернулась в отчий дом. Давно уже мучила ее лихорадка, и она решила, что здесь ей будет удобнее прибегнуть к помощи молитвенных обрядов. Монахи начали произносить заклинания, и болезнь, ко всеобщей радости, отступила. Между тем Найси-но ками, по обыкновению своему не желая упускать столь редкой возможности, сговорилась с Гэндзи и, как это ни сложно было, стала встречаться с ним почти каждую ночь.

Найси-но ками была красива яркой, цветущей красотой. Правда, за время болезни она немного похудела, но это ничуть не повредило ей: напротив, ее нежные черты казались теперь еще нежнее.

Государыня-мать тоже жила в отчем доме, поэтому любовникам постоянно грозила опасность разоблачения, но ведь именно такие обстоятельства и делали женщину особенно привлекательной в глазах Гэндзи. Ночь за ночью, стараясь никому не попадаться на глаза, пробирался он в ее покои. Очевидно, некоторые дамы кое-что приметили, но, опасаясь неприятностей, не спешили доносить о том старшей госпоже. Министр же и ведать не ведал… Но вот однажды под утро разразилась страшная гроза, внезапно хлынул ливень, загремел оглушительный гром. Юноши из семейства министра вместе с чиновниками из службы Срединных покоев суетливо забегали по дому, повсюду толпились люди, дамы же, потеряв голову от страха, теснились ближе к госпоже, и Гэндзи оказался в крайне затруднительном положении. Не имея возможности выбраться из дома, он встретил день в опочивальне Найси-но ками, причем, к его величайшей досаде, полог был со всех сторон окружен прислужницами. Можно себе представить, как растерялись дамы, которые знали… Когда смолкли раскаты грома и немного стих дождь, министр решил наведаться в женские покои. Сначала он зашел к Государыне-матери, а оттуда направился к Найси-но ками. Стук дождя заглушал все прочие звуки, и присутствие министра было обнаружено только тогда, когда он, приподняв занавеси, спросил: - Как ваше самочувствие? Ужасная выдалась ночь, я очень беспокоился за вас, но так и не смог зайти. Вас охраняли Тюдзё и Мия-но сукэ?

Он говорил слишком быстро, и в голосе его не было значительности, приличной сановным особам. Гэндзи невольно улыбнулся, сравнив его с Левым министром. Так, различие было поразительным. В самом деле, Правый министр произвел бы куда лучшее впечатление, если б по крайней мере сначала вошел, а потом уже начинал говорить.

Найси-но ками, трепеща от страха, тихонько выбралась из-за полога. Увидав ее покрасневшее лицо и решив, что ей все еще нездоровится, министр сказал:

– Да вы сами на себя непохожи! Боюсь,что дело не обошлось без вмешательства злых духов. Пожалуй, не следовало так рано отпускать монахов.

Но тут, к величайшему своему удивлению, он заметил светло-лиловый пояс, который, зацепившись за подол ее платья, выполз наружу, и почти сразу же бросились ему в глаза разбросанные перед занавесом испещренные скорописными знаками листки бумаги.

– А это что такое?
– изумился министр.
– Кто все это написал? Ничего похожего я не видел у вас прежде. Дайте-ка сюда, посмотрим, чей это почерк.

Оборотившись, Найси-но ками тоже увидела листки и поняла, что отвлечь от них внимание министра не удастся. Что она могла ответить? Пожалуй, от столь важной особы мы вправе ожидать большей чуткости хотя бы по отношению к собственной дочери, ведь видел же он, что она вот-вот лишится чувств от стыда. Но, будучи человеком своевольным и вспыльчивым, министр не задумываясь поднял листки бумаги и тут же заглянул за переносной занавес. За ним сидел небрежно одетый мужчина, как видно чувствовавший себя здесь довольно свободно. Увидав министра, он быстро спрятал лицо, не желая быть узнанным. Как ни велико было изумление и возмущение министра, разве мог он позволить себе излить свой гнев на человека, ему незнакомого? Ничего не видя перед собой от ярости, он забрал листки бумаги и отправился в главные покои. Найси-но ками лежала без чувств и, казалось, готова была покинуть этот мир. А Гэндзи, расстроенный, недовольный собой, думал: «Из-за своего безрассудства я окончательно лишусь доброго имени». Но прежде всего следовало позаботиться о женщине, состояние которой возбудило бы жалость в любом сердце.