Хорошо бы дедушка вернулся. Но мертвые не возвращаются. Никогда. Быть мертвым означало переселиться на Небо, чтобы жить с Богом, так сказал ему папа. И дедушка Нейман тоже умер. Он умер в прошлом году, и Мутти была очень грустная и много плакала, и он тоже плакал, отчасти потому, что плакала его мама, и от этого ему было еще грустнее. Но он любил дедушку Неймана так же, как дедушку Вестхейма.

Он стал думать о том, встречаются ли дедушки там на Небе и сидят ли вместе, попивая коньячок и покуривая сигары за беседой о Важных Мировых Вещах, как они это делали, когда еще не были мертвыми. Ему хотелось, чтобы они там встречались. Он не желал, чтобы им не было одиноко и скучно на Небе. Бабушка Нейман тоже была мертвым человеком, но ее он никогда не знал. Ему был всего один годик, когда она умерла, совсем еще малютка он был, не то что теперь, когда ему целых четыре, и потому ему просто нечего вспомнить о ней. Теперь у него осталась одна только бабушка Вестхейм. «Мы должны ценить и беречь ее», – всегда повторяла мама.

Максим нагнулся и подтянул носок, сползший на щиколотку.

Выпрямившись, он услышал шорох шелка и легкий вздох и улыбнулся, ожидая. И затем услышал это… тихий присвист, как птичка в Тиргартене, Он сложил губы трубочкой, и тоже тихонечко свистнул, и опять стал ждать. Ответный свист последовал незамедлительно. Он обеими руками распахнул высоченные двери и влетел в комнату, с хохотом бросившись к ней и воскликнув:

– Бабушка, я здесь! Вот я!

Она тоже рассмеялась, когда он остановился перед нею, и наклонилась вперед, подставляя щеку.

Он крепко поцеловал ее, затем почтительно отступил и стал раскачиваться на каблуках. Его бабушка была в черном с черными кружевами шелковом платье, которое она обычно носила с длинной ниткой белого жемчуга, блестевшего, как жирные горошины, и в ушах у нее были блестящие сережки.

Копна шелковистых седых волос, собранных на макушке и заколотых черепаховыми гребешками с обеих сторон, чтоб не свалилась, смешная кожа, вся сморщенная, как скомканная бумажка, но щеки гладкие, словно розовое яблочко, и глаза яркие, блестящие, будто круглые синие камушки, – вот какая была у него бабушка!

Он ее очень любил.

– Не делай этого, Максимилиан. Не надо так раскачиваться, – строго сказала бабушка, но голос все равно был ласковый.

– Прости, бабушка.

Она взяла лежавшую на коленях коробку и подала ему.

– Это тебе от тети Хеди. Она не смогла приехать сегодня сама, но послала тебе это и еще много, много поцелуев в придачу.

– Спасибо тебе, бабушка! – прокричал он, забирая коробку. Он торопливо сорвал нарядную цветную обертку, поднял крышку и заглянул внутрь. – Ого! – воскликнул он, завидев лежавших там шестерых марципановых поросят. Они были пухленькие и розовые, с глазами-бусинками и желтыми пятачками, и на вид они были изумительно вкусные. У него прямо слюнки потекли.

– Твой любимый марципан, – сказала бабушка улыбаясь. – Но до обеда тебе нельзя их есть. Ни одной штучки нельзя. Иначе твоя мама рассердится на нас обоих, если ты это сделаешь.

– Я не буду. Я обещаю, бабушка, – сказал Максим, памятуя о том, что он воспитанный и послушный мальчик, каким бабушка его себе представляла. Опустив крышку, он положил коробку на столик, подобрал с пола порванную обертку, скомкал ее и кинул в огонь. Затем подошел к бабушке поближе, положил пухлую ручонку ей на голову и стал гладить.

– Баба, – произнес он, употребив словцо из его младенческого лепета. – Можно, я что-то спрошу у тебя?

– Все, что угодно, Максим.

Он склонил голову набок и сморщил нос.

– А откуда ты знала, когда надо посвистеть?

– Что ты имеешь в виду?

– Как ты узнала, что я здесь, за дверью?

Ее губы дрогнули в полуулыбке, но она сохранила серьезный вид.

– Не могу сказать, что я точно знала о твоем присутствии. Я только надеялась; наверно, мне подсказало мое чутье. Это потому, что я люблю тебя.

Он несколько церемонно кивнул.

– Бабушка, мне нравится наша игра.

– И мне тоже.

Маргарете Вестхейм откинулась на спинку стула и с минуту изучала своего единственного внука. Она любила его так сильно, что иногда ей даже казалось, будто от ее любви однажды разорвется ее сердце. Сознание, что она будет вынуждена покинуть его, было для нее невыносимой мукой. Это единственное, что огорчало ее в раздумьях о смерти; ведь однажды придет день, когда она умрет, и он был не за горами; о, как она будет жалеть о том, что ей не суждено увидеть эти замечательные годы, когда будет расти и взрослеть ее внук! Он такой красивый мальчик, в нем столько жизни, смеха, проказ, и он был такой яркий, такой не по возрасту умница. Она ежевечерне молилась Богу, чтобы Зигмунду удалось вывезти ребенка из Германии. Так же, как ее сын и невестка, она страшно за него боялась. Чума поразила эту страну. Дрожь пробежала по телу Маргарете, и она стала думать, где у этого безбожного народа Бог. Ну а что Он мог поделать? Зло было изобретением человека, не Бога.

– У бабы что-нибудь болит?

Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.

– Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?

– Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.

– Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.